Дмитрий Наркисович
Мамин-Сибиряк написал не так много детских сказок. Одна из них «Серая шейка». Маленькая
уточка повредила крылышко и не смогла улететь со своей стаей в теплые края, но
не отчаялась. На примере этой сказки ребенку можно объяснить, что такое
мужество, сострадание. Даже маленькая Серая шейка не побоялась остаться одна в
холодную зиму, когда ей угрожала опасность. Уточка верила в то, что наступит
весна и все будет хорошо. В дополнение к этой сказке в коллекцию собраны
шутливые притчи и рассказы, написанные незамысловатым «детским» языком, они
будут интересны даже самым маленьким.
Серьезная большая птица, как лебеди, гуси и утки, собирались в дорогу с важным видом, сознавая всю трудность предстоящего подвига; а более всех шумели, суетились и хлопотали маленькие птички, как кулички-песочники, кулички-плавунчики, чернозобики, черныши, зуйки. Они давно уже собирались стайками и переносились с одного берега на другой по отмелям и болотам с такой быстротой, точно кто бросил горсть гороху. У маленьких птичек была такая большая работа.
- И куда эта мелочь торопится! - ворчал старый Селезень, не любивший себя беспокоить. - В свое время все улетим. Не понимаю, о чем тут беспокоиться.
- Ты всегда был лентяем, поэтому тебе и неприятно смотреть на чужие хлопоты, - объяснила его жена, старая Утка.
- Я был лентяем? Ты просто несправедлива ко мне, и больше ничего. Может быть, я побольше всех забочусь, а только вида не показываю. Толку от этого немного, если буду бегать с утра до ночи по берегу, кричать, мешать другим, надоедать всем.
Утка вообще была не совсем довольна своим супругом, а теперь окончательно рассердилась:
- Ты посмотри на других-то, лентяй! Вон наши соседи, гуси или лебеди, - любо на них посмотреть. Живут душа в душу. Небось лебедь или гусь не бросит своего гнезда и всегда впереди выводка. Да, да... А тебе-то до детей и дела нет. Только и думаешь о себе, чтобы набить зоб. Лентяй, одним словом. Смотреть-то на тебя даже противно!
- Не ворчи, старуха! Ведь я ничего но говорю, что у тебя такой неприятный характер. У всякого есть свои недостатки. Я не виноват, что гусь - глупая птица и поэтому нянчится со своим выводком. Вообще мое правило - не вмешиваться в чужие дела. Ну зачем? Пусть всякий живет по-своему.
Селезень любил серьезные рассуждения, причем оказывалось как-то так, что именно он, Селезень, всегда прав, всегда умен и всегда лучше всех. Утка давно к этому привыкла, а сейчас волновалась по совершенно особенному случаю.
- Какой ты отец? - накинулась она на мужа. - Отцы заботятся о детях, а тебе - хоть трава не расти!
- Ты это о Серой Шейке говоришь? Что же я могу поделать, если она не может летать? Я не виноват.
Серой Шейкой они называли свою калеку-дочь, у которой было переломлено крыло еще весной, когда подкралась к выводку Лиса и схватила утенка. Старая Утка смело бросилась на врага и отбила утенка, но одно крылышко оказалось сломанным.
- Даже и подумать страшно, как мы покинем здесь Серую Шейку одну, - повторяла Утка со слезами. - Все улетят, а она останется одна-одинешенька. Да, совсем одна. Мы улетим на юг, в тепло, а она, бедняжка, здесь будет мерзнуть. Ведь она наша дочь, и как я ее люблю, мою Серую Шейку! Знаешь, старик, останусь-ка я с ней зимовать здесь вместе.
- А другие дети?
- Те здоровы, обойдутся и без меня.
Селезень всегда старался замять разговор, когда речь заходила о Серой Шейке. Конечно, он тоже любил ее, но зачем же напрасно тревожить себя? Ну, останется, ну, замерзнет, - жаль, конечно, а все-таки ничего не поделаешь. Наконец, нужно подумать и о других детях. Жена вечно волнуется, а нужно смотреть на вещи серьезно. Селезень про себя жалел жену, но не понимал в полной мере ее материнского горя. Уж лучше было бы, если бы тогда Лиса совсем съела Серую Шейку, - ведь все равно она должна погибнуть зимой.
Старая Утка ввиду близившейся разлуки относилась к дочери-калеке с удвоенной нежностью. Бедняжка еще не знала, что такое разлука и одиночество, и смотрела на сборы других в дорогу с любопытством новичка. Правда, ей иногда делалось завидно, что ее братья и сестры так весело собираются к отлету, что они будут опять где-то там, далеко-далеко, где не бывает зимы.
- Ведь вы весной вернетесь? - спрашивала Серая Шейка у матери.
- Да, да, вернемся, моя дорогая. И опять будем жить все вместе.
Для утешения начинавшей задумываться Серой Шейки мать рассказала ей несколько таких же случаев, когда утки оставались на зиму. Она была лично знакома с двумя такими парами.
- Как-нибудь, милая, пробьешься, - успокаивала старая Утка. - Сначала поскучаешь, а потом привыкнешь. Если бы можно было тебя перенести на теплый ключ, что и зимой не замерзает, - совсем было бы хорошо. Это недалеко отсюда. Впрочем, что же и говорить-то попусту, все равно нам не перенести тебя туда!
- Я буду все время думать о вас. - Все буду думать: где вы, что вы делаете, весело ли вам? Все равно и будет, точно я с вами вместе.
Старой Утке нужно было собрать все силы, чтобы не выдать своего отчаяния. Она старалась казаться веселой и плакала потихоньку ото всех. Ах, как ей было жаль милой, бедненькой Серой Шейки. Других детей она теперь почти не замечала и не обращала на них внимания, и ей казалось, что она даже совсем их не любит.
А как быстро летело время. Был уже целый ряд холодных утренников, а от инея пожелтели березки и покраснели осины. Вода в реке потемнела, и сама река казалась больше, потому что берега оголели, - береговая поросль быстро теряла листву. Холодный осенний ветер обрывал засыхавшие листья и уносил их. Небо часто покрывалось тяжелыми осенними облаками, ронявшими мелкий осенний дождь. Вообще хорошего было мало, и который день уже неслись мимо стаи перелетной птицы. Первыми тронулись болотные птицы, потому что болота уже начали замерзать. Дольше всех оставались водоплавающие. Серую Шейку больше всех огорчал перелет журавлей, потому что они так жалобно курлыкали, точно звали ее с собой. У нее еще в первый раз сжалось сердце от какого-то тайного предчувствия, и она долго провожала глазами уносившуюся в небе журавлиную стаю.
- Как им, должно быть, хорошо, - думала Серая Шейка.
Лебеди, гуси и утки тоже начинали готовиться к отлету. Отдельные гнезда соединялись в большие стаи. Старые и бывалые птицы учили молодых. Каждое утро эта молодежь с веселым криком делала большие прогулки, чтобы укрепить крылья для далекого перелета. Умные вожаки сначала обучали отдельные партии, а потом всех вместе. Сколько было крика, молодого веселья и радости. Одна Серая Шейка не могла принимать участия в этих прогулках и любовалась ими только издали. Что делать, приходилось мириться со своей судьбой. Зато как она плавала, как ныряла! Вода для нее составляла все.
- Нужно отправляться... пора! - говорили старики вожаки. - Что нам здесь ждать?
А время летело, быстро летело. Наступил и роковой день. Вся стая сбилась в одну живую кучу на реке. Это было ранним осенним утром, когда вода еще была покрыта густым туманом. Утиный косяк сбился из трехсот штук. Слышно было только кряканье главных вожаков. Старая Утка не спала всю ночь, - это была последняя ночь, которую она проводила вместе с Серой Шейкой.
- Ты держись вон около того берега, где в реку сбегает ключик, - советовала она. - Там вода не замерзнет целую зиму.
Серая Шейка держалась в стороне от косяка, как чужая. Да, все были так заняты общим отлетом, что на нее никто не обращал внимания. У старой Утки изболелось сердце, глядя на бедную Серую Шейку. Несколько раз она решала про себя, что останется; но как останешься, когда есть другие дети и нужно лететь вместе с косяком?
- Ну, трогай! - громко скомандовал главный вожак, и стая поднялась разом вверх.
Серая Шейка осталась на реке одна и долго провожала глазами улетавший косяк. Сначала все летели одной живой кучей, а потом вытянулись в правильный треугольник и скрылись.
- Неужели я совсем одна? - думала Серая Шейка, заливаясь слезами. - Лучше бы было, если бы тогда Лиса меня съела.
Река, на которой осталась Серая Шейка, весело катилась в горах, покрытых густым лесом. Место было глухое, и никакого жилья кругом. По утрам вода у берегов начинала замерзать, а днем тонкий, как стекло, лед таял.
- Неужели вся река замерзнет? - думала Серая Шейка с ужасом.
Скучно ей было одной, и она все думала про своих улетевших братьев и сестер. Где-то они сейчас? Благополучно ли долетели? Вспоминают ли про нее? Времени было достаточно, чтобы подумать обо всем. Узнала она и одиночество. Река была пуста, и жизнь сохранялась только в лесу, где посвистывали рябчики, прыгали белки и зайцы.
Раз со скуки Серая Шейка забралась в лес и страшно перепугалась, когда из-под куста кубарем вылетел Заяц.
- Ах, как ты меня напугала, глупая! - проговорил Заяц, немного успокоившись. - Душа в пятки ушла... И зачем ты толчешься здесь? Ведь утки все давно уже улетели.
- Я не могу летать: Лиса мне крылышко перекусила, когда я еще была совсем маленькой.
- Уж эта мне Лиса! Нет хуже зверя. Она и до меня давно добирается. Ты берегись ее, особенно когда река покроется льдом. Как раз сцапает.
Они познакомились. Заяц был такой же беззащитный, как и Серая Шейка, и спасал свою жизнь постоянным бегством.
- Если бы мне крылья, как птице, так я бы, кажется, никого на свете не боялся! У тебя вот хоть и крыльев нет, так зато ты плавать умеешь, а не то возьмешь и нырнешь в воду, - говорил он. - А я постоянно дрожу со страху. У меня - кругом враги. Летом еще можно спрятаться куда-нибудь, а зимой все видно.
Скоро выпал и первый снег, а река все еще не поддавалась холоду. Однажды бурлившая днем горная река присмирела, и к ней тихо-тихо подкрался холод, крепко-крепко обнял гордую, непокорную красавицу и точно прикрыл ее зеркальным стеклом. Серая Шейка была в отчаянии, потому что не замерзла только самая середина реки, где образовалась широкая полынья. Свободного места, где можно было плавать, оставалось не больше пятнадцати сажен. Огорчение Серой Шейки дошло до последней степени, когда на берегу показалась Лиса, - это была та самая Лиса, которая переломила ей крыло.
- А, старая знакомая, здравствуй! - ласково проговорила Лиса, останавливаясь на берегу. - Давненько не видались. Поздравляю с зимой.
- Уходи, пожалуйста, я совсем не хочу с тобой разговаривать, - ответила Серая Шейка.
- Это за мою-то ласку! Хороша же ты, нечего сказать! А впрочем, про меня много лишнего говорят. Сами наделают что-нибудь, а потом на меня и свалят. Пока - до свидания!
Когда Лиса убралась, приковылял Заяц и сказал:
- Берегись, Серая Шейка: она опять придет.
И Серая Шейка тоже начала бояться, как боялся Заяц. Бедная даже не могла любоваться творившимися кругом нее чудесами. Наступила уже настоящая зима. Земля была покрыта белоснежным ковром. Не оставалось ни одного темного пятнышка. Даже голые березы, ивы и рябины убрались инеем, точно серебристым пухом. А ели сделались еще важнее. Они стояли засыпанные снегом, как будто надели дорогую теплую шубу. Да, чудно, хорошо было кругом; а бедная Серая Шейка знала только одно, что эта красота не для нее, и трепетала при одной мысли, что ее полынья вот-вот замерзнет и ей некуда будет деться. Лиса действительно пришла через несколько дней, села на берегу и опять заговорила:
- Соскучилась я по тебе, уточка. Выходи сюда; а не хочешь, так я сама к тебе приду. Я не спесива.
И Лиса принялась ползти осторожно по льду к самой полынье. У Серой Шейки замерло сердце. Но Лиса не могла подобраться к самой воде, потому что там лед был еще очень тонок. Она положила голову на передние лапки, облизнулась и проговорила:
- Какая ты глупая, уточка. Вылезай на лед! А впрочем, до свидания! Я тороплюсь по своим делам.
Лиса начала приходить каждый день - проведать, не застыла ли полынья. Наступившие морозы делали свое дело. От большой полыньи оставалось всего одно окно в сажень величиной. Лед был крепкий, и Лиса садилась на самом краю. Бедная Серая Шейка со страху ныряла в воду, а Лиса сидела и зло подсмеивалась над ней:
- Ничего, ныряй, а я тебя все равно съем. Выходи лучше сама.
Заяц видел с берега, что проделывала Лиса, и возмущался всем своим заячьим сердцем:
- Ах, какая бессовестная эта Лиса. Какая несчастная эта Серая Шейка! Съест ее Лиса.
По всей вероятности, Лиса и съела бы Серую Шейку, когда полынья замерзла бы совсем, но случилось иначе. Заяц все видел своими собственными косыми глазами.
Дело было утром. Заяц выскочил из своего логова покормиться и поиграть с другими зайцами. Мороз был здоровый, и зайцы грелись, поколачивая лапку о лапку. Хотя и холодно, а все-таки весело.
- Братцы, берегитесь! - крикнул кто-то.
Действительно, опасность была на носу. На опушке леса стоял сгорбленный старичок охотник, который подкрался на лыжах совершенно неслышно и высматривал, которого бы зайца застрелить.
- Эх, теплая старухе шуба будет, - соображал он, выбирая самого крупного зайца.
Он даже прицелился из ружья, но зайцы его заметили и кинулись в лес, как сумасшедшие.
- Ах, лукавцы! - рассердился старичок. - Вот ужо я вас. Того не понимают, глупые, что нельзя старухе без шубы. Не мерзнуть же ей. А вы Акинтича не обманете, сколько ни бегайте. Акинтич-то похитрее будет. А старуха Акинтичу вон как наказывала: "Ты, смотри, старик, без шубы не приходи!" А вы сигать.
Старичок порядком измучился, обругал лукавых зайцев и присел на берегу реки отдохнуть.
- Эх, старуха, старуха, убежала наша шуба! - думал он вслух. - Ну, вот отдохну и пойду искать другую.
Сидит старичок, горюет, а тут, глядь, Лиса по реке ползет, - так и ползет, точно кошка.
- Вот так штука! - обрадовался старичок. - К старухиной-то шубе воротник сам ползет. Видно, пить захотела, а то, может, и рыбки вздумала половить.
Лиса действительно подползла к самой полынье, в которой плавала Серая Шейка, и улеглась на льду. Стариковские глаза видели плохо и из-за лисы не замечали утки.
- Надо так ее застрелять, чтобы воротника не испортить, - соображал старик, прицеливаясь в Лису. - А то вот как старуха будет браниться, если воротник-то в дырьях окажется. Тоже своя сноровка везде надобна, а без снасти и клопа не убьешь.
Старичок долго прицеливался, выбирая место в будущем воротнике. Наконец грянул выстрел. Сквозь дым от выстрела охотник видел, как что-то метнулось на льду, - и со всех ног кинулся к полынье; по дороге он два раза упал, а когда добежал до полыньи, то только развел руками, - воротника как не бывало, а в полынье плавала одна перепуганная Серая Шейка.
- Вот так штука! - ахнул старичок, разводя руками. - В первый раз вижу, как Лиса в утку обратилась. Ну, и хитер зверь.
- Дедушка, Лиса убежала, - объяснила Серая Шейка.
- Убежала? Вот тебе, старуха, и воротник к шубе. Что же я теперь буду делать, а? Ну и грех вышел. А ты, глупая, зачем тут плаваешь?
- А я, дедушка, не могла улететь вместе с другими. У меня одно крылышко попорчено.
- Ах, глупая, глупая. Да ведь ты замерзнешь тут или Лиса тебя съест! Да.
Старичок подумал-подумал, покачал головой и решил:
- А мы вот что с тобой сделаем: я тебя внучкам унесу. Вот-то обрадуются. А весной ты старухе яичек нанесешь да утяток выведешь. Так я говорю? Вот то-то, глупая.
Старичок добыл Серую Шейку из полыньи и положил за пазуху.
- А старухе я ничего не скажу, - соображал он, направляясь домой. - Пусть ее шуба с воротником вместе еще погуляет в лесу. Главное: внучки вот как обрадуются.
Зайцы все это видели и весело смеялись. Ничего, старуха и без шубы на печке не замерзнет.
Сначала стоят как будто и ничего, а потом и начинается разговор:
— Я – Молочко…
— А я – овсяная Кашка!
Сначала разговор идёт тихонько, шёпотом, а потом Кашка и Молочко начинают постепенно горячиться.
— Я – Молочко!
— А я – овсяная Кашка!
Кашку прикрывали сверху глиняной крышкой, и она ворчала в своей кастрюле, как старушка. А когда начинала сердиться, то всплывал наверху пузырь, лопался и говорил:
— А я всё-таки овсяная Кашка… пум!
Молочку это хвастовство казалось ужасно обидным. Скажите, пожалуйста, какая невидаль – какая-то овсяная каша! Молочко начинало горячиться, поднималось пеной и старалось вылезти из своего горшочка.
Чуть кухарка недосмотрит, глядит – Молочко и полилось на горячую плиту.
— Ах, уж это мне Молочко! – жаловалась каждый раз кухарка. – Чуть-чуть недосмотришь – оно и убежит.
— Что же мне делать, если у меня такой вспыльчивый характер! – оправдывалось Молочко. – Я и само не радо, когда сержусь. А тут ещё Кашка постоянно хвастает: «Я – Кашка, я – Кашка, я – Кашка…» Сидит у себя в кастрюльке и ворчит; ну, я и рассержусь.
Дело иногда доходило до того, что и Кашка убегала из кастрюльки, несмотря на свою крышку, – так и поползёт на плиту, а сама всё повторяет:
— А я – Кашка! Кашка! Кашка… шшш!
хозяйка и кошка на кухнеПравда, что это случалось не часто, но всё-таки случалось, и кухарка в отчаянии повторяла который раз:
— Уж эта мне Кашка!.. И что ей не сидится в кастрюльке, просто удивительно!
II
Кухарка вообще довольно часто волновалась. Да и было достаточно разных причин для такого волнения… Например, чего стоил один кот Мурка! Заметьте, что это был очень красивый кот и кухарка его очень любила. Каждое утро начиналось с того, что Мурка ходил по пятам за кухаркой и мяукал таким жалобным голосом, что, кажется, не выдержало бы каменное сердце.
— Вот-то ненасытная утроба! – удивлялась кухарка, отгоняя кота. – Сколько вчера ты одной печёнки съел?
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)— Так ведь то было вчера! – удивлялся в свою очередь Мурка. – А сегодня я опять хочу есть… Мяу-у!..
— Ловил бы мышей и ел, лентяй.
— Да, хорошо это говорить, а попробовала бы сама поймать хоть одну мышь, – оправдывался Мурка. – Впрочем, кажется, я достаточно стараюсь… Например, на прошлой неделе кто поймал мышонка? А от кого у меня по всему носу царапина? Вот какую было крысу поймал, а она сама мне в нос вцепилась… Ведь это только легко говорить: лови мышей!
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)
Наевшись печёнки, Мурка усаживался где-нибудь у печки, где было потеплее, закрывал глаза и сладко дремал.
— Видишь, до чего наелся! – удивлялась кухарка. – И глаза зажмурил, лежебок… И всё подавай ему мяса!
— Ведь я не монах, чтобы не есть мяса, – оправдывался Мурка, открывая всего один глаз. – Потом, я и рыбки люблю покушать… Даже очень приятно съесть рыбку. Я до сих пор не могу сказать, что лучше: печёнка или рыба. Из вежливости я ем то и другое… Если бы я был человеком, то непременно был бы рыбаком или разносчиком, который нам носит печёнку. Я кормил бы до отвала всех котов на свете и сам бы был всегда сыт…
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)
Наевшись, Мурка любил заняться разными посторонними предметами, для собственного развлечения. Отчего, например, не посидеть часика два на окне, где висела клетка со скворцом? Очень приятно посмотреть, как прыгает глупая птица.
— Я тебя знаю, старый плут! – кричит Скворец сверху. – Нечего смотреть на меня…
— А если мне хочется познакомиться с тобой?
— Знаю я, как ты знакомишься… Кто недавно съел настоящего, живого воробышка? У, противный!..
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)— Нисколько не противный, – и даже наоборот. Меня все любят… Иди ко мне, я сказочку расскажу.
— Ах, плут… Нечего сказать, хороший сказочник! Я видел, как ты рассказывал свои сказочки жареному цыплёнку, которого стащил в кухне. Хорош!
— Как знаешь, а я для твоего же удовольствия говорю. Что касается жареного цыплёнка, то я его действительно съел; но ведь он уже никуда всё равно не годился.
III
Между прочим, Мурка каждое утро садился у топившейся плиты и терпеливо слушал, как ссорятся Молочко и Кашка. Он никак не мог понять, в чём тут дело, и только моргал.
— Я – Молочко.
— Я – Кашка! Кашка-Кашка-кашшшш…
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)
— Нет, не понимаю! Решительно ничего не понимаю, – говорил Мурка. – Из-за чего сердятся? Например, если я буду повторять: я – кот, я – кот, кот, кот… Разве кому-нибудь будет обидно?.. Нет, не понимаю… Впрочем, должен сознаться, что я предпочитаю молочко, особенно когда оно не сердится.
Как-то Молочко и Кашка особенно горячо ссорились; ссорились до того, что наполовину вылились на плиту, причём поднялся ужасный чад. Прибежала кухарка и только всплеснула руками.
— Ну что я теперь буду делать? – жаловалась она, отставляя с плиты Молочко и Кашку. – Нельзя отвернуться…
Отставив Молочко и Кашку, кухарка ушла на рынок за провизией. Мурка этим сейчас же воспользовался. Он подсел к Молочку, подул на него и проговорил:
— Пожалуйста, не сердитесь, Молочко…
Молочко заметно начало успокаиваться. Мурка обошёл его кругом, ещё раз подул, расправил усы и проговорил совсем ласково:
IV
— Вот что, господа… Ссориться вообще нехорошо. Да. Выберите меня мировым судьёй, и я сейчас же разберу ваше дело…
Сидевший в щели чёрный Таракан даже поперхнулся от смеха: «Вот так мировой судья… Ха-ха! Ах, старый плут, что только и придумает!..» Но Молочко и Кашка были рады, что их ссору наконец разберут. Они сами даже не умели рассказать, в чём дело и из-за чего они спорили.
— Хорошо, хорошо, я всё разберу, – говорил кот Мурка. – Я уж не покривлю душой… Ну, начнём с Молочка.
Он обошёл несколько раз горшочек с Молочком, попробовал его лапкой, подул на Молочко сверху и начал лакать.
Притча о молочке, овсяной кашке и о сером котишке Мурке (сказки)
— Батюшки!.. Караул! – закричал Таракан. – Он всё молоко вылакает, а подумают на меня!
Когда вернулась с рынка кухарка и хватилась молока, горшочек был пуст. Кот Мурка спал у самой печки сладким сном как ни в чём не бывало.
— Ах ты, негодный! – бранила его кухарка, хватая за ухо. – Кто выпил молоко, сказывай?
Как ни было больно, но Мурка притворился, что ничего не понимает и не умеет говорить. Когда его выбросили за дверь, он встряхнулся, облизал помятую шерсть, расправил хвост и проговорил:
— Если бы я был кухаркой, так все коты с утра до ночи только бы и делали, что пили молоко. Впрочем, я не сержусь на свою кухарку, потому что она этого не понимает…
Бей, барабан, та-та! тра-та-та! Играйте, трубы: тру-ту! ту-ру-ру! Давайте сюда всю музыку - сегодня Ванька именинник! Дорогие гости, милости просим. Эй, все собирайтесь сюда! Тра-та-та! Тру-ру-ру!
Ванька похаживает в красной рубахе и приговаривает:
- Братцы, милости просим. Угощенья - сколько угодно. Суп из самых свежих щепок; котлеты из лучшего, самого чистого песку; пирожки из разноцветных бумажек; а какой чай! Из самой хорошей кипячёной воды. Милости просим. Музыка, играй!
Та-та! Тра-та-та! Тру-ту! Ту-ру-ру!
Гостей набралось полная комната. Первым прилетел пузатый деревянный Волчок.
- Жж. Жж. Где именинник? Жж. Жж. Я очень люблю повеселиться в хорошей компании.
Пришли две куклы. Одна - с голубыми глазами, Аня, у неё немного был попорчен носик; другая - с чёрными глазами, Катя, у неё недоставало одной руки. Они пришли чинно и заняли место на игрушечном диванчике.
- Посмотрим, какое угощенье у Ваньки, - заметила Аня. - Что-то уж очень хвастает. Музыка недурна, а относительно угощенья я сильно сомневаюсь.
- Ты, Аня, вечно чем-нибудь недовольна, - укорила её Катя.
- А ты вечно готова спорить.
Куклы немного поспорили и даже готовы были поссориться, но в этот момент приковылял на одной ноге сильно поддержанный Клоун и сейчас же их примирил.
- Всё будет отлично, барышня! Отлично повеселимся. Конечно, у меня одной ноги недостаёт, но ведь Волчок и на одной ноге вон как кружится. Здравствуй, Волчок.
- Жж. Здравствуй! Отчего это у тебя один глаз как будто подбит?
- Пустяки. Это я свалился с дивана. Бывает и хуже.
- Ох, как скверно бывает. Я иногда со всего разбега так стукнусь в стену, прямо головой!
- Хорошо, что голова-то у тебя пустая.
- Всё-таки больно. Жж. Попробуй-ка сам, так узнаешь.
Клоун только защёлкал своими медными тарелками. Он вообще был легкомысленный мужчина.
Пришёл Петрушка и привёл с собой целую кучу гостей: собственную жену, Матрёну Ивановну, немца-доктора Карла Иваныча и большеносого Цыгана; а Цыган притащил с собой трёхногую лошадь.
- Ну, Ванька, принимай гостей! - весело заговорил Петрушка, щёлкая себя по носу. - Один другого лучше. Одна моя Матрёна Ивановна чего стоит. Очень она любит у меня чай пить, точно утка.
- Найдём и чай, Петр Иваныч, - ответил Ванька. - А мы хорошим гостям всегда рады. Садитесь, Матрёна Ивановна! Карл Иваныч, милости просим.
Пришли ещё Медведь с Зайцем, серенький бабушкин Козлик с Уточкой-хохлаткой, Петушок с Волком - всем место нашлось у Ваньки.
Последними пришли Алёнушкин Башмачок и Алёнушкина Метёлочка. Посмотрели они - все места заняты, а Метёлочка сказала:
- Ничего, я и в уголке постою.
А Башмачок ничего не сказал и молча залез под диван. Это был очень почтенный Башмачок, хотя и стоптанный. Его немного смущала только дырочка, которая была на самом носике. Ну, да ничего, под диваном никто не заметит.
- Эй, музыка! - скомандовал Ванька.
Забил барабан: тра-та! та-та! Заиграли трубы: тру-ту! И всем гостям вдруг сделалось так весело, так весело.
Праздник начался отлично. Бил барабан сам собой, играли сами трубы, жужжал Волчок, звенел своими тарелочками Клоун, а Петрушка неистово пищал. Ах, как было весело!
- Братцы, гуляй! - покрикивал Ванька, разглаживая свои льняные кудри.
Аня и Катя смеялись тонкими голосками, неуклюжий Медведь танцевал с Метёлочкой, серенький Козлик гулял с Уточкой-хохлаткой, Клоун кувыркался, показывая своё искусство, а доктор Карл Иваныч спрашивал Матрёну Ивановну:
- Матрёна Ивановна, не болит ли у вас животик?
- Что вы, Карл Иваныч? - обижалась Матрёна Ивановна. - С чего вы это взяли?
- А ну, покажите язык.
- Отстаньте, пожалуйста.
- Я здесь, - прозвенела тонким голоском серебряная Ложечка, которой Алёнушка ела свою кашку.
Она лежала до сих пор спокойно на столе, а когда доктор заговорил об языке, не утерпела и соскочила. Ведь доктор всегда при её помощи осматривает у Алёнушки язычок.
- Ах, нет, не нужно! - запищала Матрёна Ивановна и так смешно размахивала руками, точно ветряная мельница.
- Что же, я не навязываюсь со своими услугами, - обиделась Ложечка.
Она даже хотела рассердиться, но в это время к ней подлетел Волчок, и они принялись танцевать. Волчок жужжал, Ложечка звенела. Даже Алёнушкин Башмачок не утерпел, вылез из-под дивана и шепнул Метёлочке:
- Я вас очень люблю, Метёлочка.
Метёлочка сладко закрыла глазки и только вздохнула. Она любила, чтобы её любили.
Ведь она всегда была такой скромной Метёлочкой и никогда не важничала, как это случалось иногда с другими. Например, Матрёна Ивановна или Аня и Катя, - эти милые куклы любили посмеяться над чужими недостатками: у Клоуна не хватало одной ноги, у Петрушки был длинный нос, у Карла Иваныча - лысина, Цыган походил на головешку, а всего больше доставалось имениннику Ваньке.
- Он мужиковат немного, - говорила Катя.
- И, кроме того, хвастун, - прибавила Аня.
Повеселившись, все уселись за стол, и начался уже настоящий пир. Обед прошёл, как на настоящих именинах, хотя дело и не обошлось без маленьких недоразумений. Медведь по ошибке чуть не съел Зайчика вместо котлетки; Волчок чуть не подрался с Цыганом из-за Ложечки - последний хотел её украсть и уже спрятал было к себе в карман. Пётр Иваныч, известный забияка, успел поссориться с женой и поссорился из-за пустяков.
- Матрёна Ивановна, успокойтесь, - уговаривал её Карл Иваныч. - Ведь Пётр Иваныч добрый. У вас, может быть, болит головка? У меня есть с собой отличные порошки.
- Оставьте её, доктор, - говорил Петрушка. - Это уж такая невозможная женщина. А впрочем, я её очень люблю. Матрёна Ивановна, поцелуемтесь.
- Ура! - кричал Ванька. - Это гораздо лучше, чем ссориться. Терпеть не могу, когда люди ссорятся. Вон посмотрите.
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и такое ужасное, что даже страшно сказать.
Бил барабан: тра-та! та-та-та! Играли трубы: тру-ру! ру-ру-ру! Звенели тарелочки Клоуна, серебряным голоском смеялась Ложечка, жужжал Волчок, а развеселившийся Зайчик кричал: бо-бо-бо! Фарфоровая Собачка громко лаяла, резиновая Кошечка ласково мяукала, а Медведь так притопывал ногой, что дрожал пол. Веселее всех оказался серенький бабушкин Козлик. Он, во-первых, танцевал лучше всех, а потом так смешно потряхивал своей бородой и скрипучим голосом ревел: мее!
Позвольте, как всё это случилось? Очень трудно рассказать всё по порядку, потому что из участников происшествия помнил всё дело только один Алёнушкин Башмачок. Он был благоразумен и вовремя успел спрятаться под диван.
Да, так вот как было дело. Сначала пришли поздравить Ваньку деревянные кубики. Нет, опять не так. Началось совсем не с этого. Кубики действительно пришли, но всему виной была черноглазая Катя. Она, она, верно! Эта хорошенькая плутовка ещё в конце обеда шепнула Ане:
- А как ты думаешь, Аня, кто здесь всех красивее.
Кажется, вопрос самый простой, а между тем Матрёна Ивановна страшно обиделась и заявила Кате прямо:
- Что же вы думаете, что мой Пётр Иваныч урод?
- Никто этого не думает, Матрёна Ивановна, - попробовала оправдываться Катя, но было уже поздно.
- Конечно, нос у него немного велик, - продолжала Матрёна Ивановна. - Но ведь это заметно, если только смотреть на Петра Иваныча сбоку. Потом, у него дурная привычка страшно пищать и со всеми драться, но он всё-таки добрый человек. А что касается ума.
Куклы заспорили с таким азартом, что обратили на себя общее внимание. Вмешался прежде всего, конечно, Петрушка и пропищал:
- Верно, Матрёна Ивановна. Самый красивый человек здесь, конечно, я!
Тут уже все мужчины обиделись. Помилуйте, этакий самохвал этот Петрушка! Даже слушать противно! Клоун был не мастер говорить и обиделся молча, а зато доктор Карл Иванович сказал очень громко:
- Значит, мы все уроды? Поздравляю, господа.
Разом поднялся гвалт. Кричал что-то по-своему Цыган, рычал Медведь, выл Волк, кричал серенький Козлик, жужжал Волчок - одним словом, все обиделись окончательно.
- Господа, перестаньте! - уговаривал всех Ванька. - Не обращайте внимания на Петра Иваныча. Он просто пошутил.
Но всё было напрасно. Волновался главным образом Карл Иваныч. Он даже стучал кулаком по столу и кричал:
- Господа, хорошо угощенье, нечего сказать! Нас и в гости пригласили только затем, чтобы назвать уродами.
- Милостивые государыни и милостивые государи! - старался перекричать всех Ванька. - Если уж на то пошло, господа, так здесь всего один урод - это я. Теперь вы довольны?
Потом. Позвольте, как это случилось? Да, да, вот как было дело. Карл Иваныч разгорячился окончательно и начал подступать к Петру Иванычу. Он погрозил ему пальцем и повторял:
- Если бы я не был образованным человеком и если бы я не умел себя держать прилично в порядочном обществе, я сказал бы вам, Пётр Иваныч, что вы даже весьма дурак.
Зная драчливый характер Петрушки, Ванька хотел встать между ним и доктором, но по дороге задел кулаком по длинному носу Петрушки. Петрушке показалось, что его ударил не Ванька, а доктор. Что тут началось! Петрушка вцепился в доктора; сидевший в стороне Цыган ни с того ни с сего начал колотить Клоуна, Медведь с рычанием бросился на Волка, Волчок бил своей пустой головой Козлика - одним словом, вышел настоящий скандал. Куклы пищали тонкими голосами, и все три со страху упали в обморок.
- Ах, мне дурно! - кричала Матрёна Ивановна, падая с дивана.
- Господа, что же это такое? - орал Ванька. - Господа, ведь я именинник. Господа, это, наконец, невежливо!
Произошла настоящая свалка, так что было уже трудно разобрать, кто кого колотит. Ванька напрасно старался разнимать дравшихся и кончил тем, что сам принялся колотить всех, кто подвёртывался ему под руку, и так как он был всех сильнее, то гостям пришлось плохо.
- Караул! Батюшки. Ой, караул! - орал сильнее всех Петрушка, стараясь ударить доктора побольнее. - Убили Петрушку до смерти. Караул!
От свалки ушёл один Башмачок, вовремя успевший спрятаться под диван. Он со страху даже глаза закрыл, а в это время за него спрятался Зайчик, тоже искавший спасения в бегстве.
- Ты это куда лезешь? - заворчал Башмачок.
- Молчи, а то ещё услышат, и обоим достанется, - уговаривал Зайчик, выглядывая косым глазом из дырочки в носке. - Ах, какой разбойник этот Петрушка! Всех колотит и сам же орёт благим матом. Хорош гость, нечего сказать. А я едва убежал от Волка, ах! Даже вспомнить страшно. А вон Уточка лежит кверху ножками. Убили, бедную.
- Ах, какой ты глупый, Зайчик: все куклы лежат в обмороке, ну и Уточка вместе с другими.
Дрались, дрались, долго дрались, пока Ванька не выгнал всех гостей, исключая кукол. Матрёне Ивановне давно уже надоело лежать в обмороке, она открыла один глаз и спросила:
- Господа, где я? Доктор, посмотрите, жива ли я?
Ей никто не отвечал, и Матрёна Ивановна открыла другой глаз. В комнате было пусто, а Ванька стоял посредине и с удивлением оглядывался кругом. Очнулись Аня и Катя и тоже удивились.
- Здесь было что-то ужасное, - говорила Катя. - Хорош именинник, нечего сказать!
Куклы разом накинулись на Ваньку, который решительно не знал, что ему отвечать. И его кто-то бил, и он кого-то бил, а за что про что - неизвестно.
- Решительно не знаю, как всё это вышло, - говорил он, разводя руками. - Главное, что обидно: ведь я их всех люблю. Решительно всех.
- А мы знаем как, - отозвались из-под дивана Башмачок и Зайчик. - Мы всё видели!
- Да это вы виноваты! - накинулась на них Матрёна Ивановна. - Конечно, вы. Заварили кашу, а сами спрятались.
- Они, они! - закричали в один голос Аня и Катя.
- Ага, вон в чём дело! - обрадовался Ванька. - Убирайтесь вон, разбойники. Вы ходите по гостям только ссорить добрых людей.
Башмачок и Зайчик едва успели выскочить в окно.
- Вот я вас, - грозила им вслед кулаком Матрёна Ивановна. - Ах, какие бывают на свете дрянные люди! Вот и Уточка скажет то же самое.
- Да, да, - подтвердила Уточка. - Я своими глазами видела, как они спрятались под диван.
Уточка всегда и со всеми соглашалась.
- Нужно вернуть гостей, - продолжала Катя. - Мы ещё повеселимся.
Гости вернулись охотно. У кого был подбит глаз, кто прихрамывал; у Петрушки всего сильнее пострадал его длинный нос.
- Ах, разбойники! - повторяли все в один голос, браня Зайчика и Башмачок. - Кто бы мог подумать?
- Ах, как я устал! Все руки отколотил, - жаловался Ванька. - Ну, да что поминать старое. Я не злопамятен. Эй, музыка!
Опять забил барабан: тра-та! та-та-та! Заиграли трубы: тру-ту! ру-ру-ру! А Петрушка неистово кричал:
- Ура, Ванька!
Как было весело летом! Ах, как весело! Трудно даже рассказать всё по порядку. Сколько было мух, - тысячи. Летают, жужжат, веселятся. Когда родилась маленькая Мушка, расправила свои крылышки, ей сделалось тоже весело. Так весело, так весело, что не расскажешь. Всего интереснее было то, что с утра открывали все окна и двери на террасу - в какое хочешь, в то окно и лети.
- Какое доброе существо человек, - удивлялась маленькая Мушка, летая из окна в окно. - Это для нас сделаны окна, и отворяют их тоже для нас. Очень хорошо, а главное - весело.
Она тысячу раз вылетала в сад, посидела на зелёной травке, полюбовалась цветущей сиренью, нежными листиками распускавшейся липы и цветами в клумбах. Неизвестный ей до сих пор садовник уже успел вперёд позаботиться обо всём. Ах, какой он добрый, этот садовник! Мушка ещё не родилась, а он уже всё успел приготовить, решительно всё, что нужно маленькой Мушке. Это было тем удивительнее, что сам он не умел летать и даже ходил иногда с большим трудом - его так и покачивало, и садовник что-то бормотал совсем непонятное.
- И откуда только эти проклятые мухи берутся? - ворчал добрый садовник.
Вероятно, бедняга говорил это просто из зависти, потому что сам умел только копать гряды, рассаживать цветы и поливать их, а летать не мог. Молодая Мушка нарочно кружилась над красным носом садовника и страшно ему надоедала.
Потом, люди вообще так добры, что везде доставляли разные удовольствия именно мухам. Например, Алёнушка утром пила молочко, ела булочку и потом выпрашивала у тёти Оли сахару, - всё это она делала только для того, чтобы оставить мухам несколько капелек пролитого молока, а главное - крошки булки и сахара. Ну, скажите, пожалуйста, что может быть вкуснее таких крошек, особенно когда летаешь всё утро и проголодаешься? Потом, кухарка Паша была ещё добрее Алёнушки. Она каждое утро нарочно для мух ходила на рынок и приносила удивительно вкусные вещи: говядину, иногда рыбу, сливки, масло, - вообще самая добрая женщина во всём доме. Она отлично знала, что нужно мухам, хотя летать тоже не умела, как и садовник. Очень хорошая женщина вообще!
А тётя Оля? О, эта чудная женщина, кажется, специально жила только для мух. Она своими руками открывала все окна каждое утро, чтобы мухам было удобнее летать, а когда шёл дождь или было холодно, закрывала их, чтобы мухи не замочили своих крылышек и не простудились. Потом тётя Оля заметила, что мухи очень любят сахар и ягоды, поэтому она принялась каждый день варить ягоды в сахаре. Мухи сейчас, конечно, догадались, для чего это всё делается, и лезли из чувства благодарности прямо в тазик с вареньем. Алёнушка очень любила варенье, но тётя Оля давала ей всего одну или две ложечки, не желая обижать мух.
Так как мухи за раз не могли съесть всего, то тётя Оля откладывала часть варенья в стеклянные банки (чтобы не съели мыши, которым варенья совсем не полагается) и потом подавала его каждый день мухам, когда пила чай.
- Ах, какие все добрые и хорошие! - восхищалась молодая Мушка, летая из окна в окно. - Может быть, даже хорошо, что люди не умеют летать. Тогда бы они превратились в мух, больших и прожорливых мух, и, наверное, съели бы всё сами. Ах, как хорошо жить на свете!
- Ну, люди уж не совсем такие добряки, как ты думаешь, - заметила старая Муха, любившая поворчать. - Это только так кажется. Ты обратила внимание на человека, которого все называют "папой"?
- О да. Это очень странный господин. Вы совершенно правы, хорошая, добрая старая Муха. Для чего он курит свою трубку, когда отлично знает, что я совсем не выношу табачного дыма? Мне кажется, что это он делает прямо назло мне. Потом, решительно ничего не хочет сделать для мух. Я раз попробовала чернил, которыми он что-то такое вечно пишет, и чуть не умерла. Это, наконец, возмутительно! Я своими глазами видела, как в его чернильнице тонули две такие хорошенькие, но совершенно неопытные мушки. Это была ужасная картина, когда он пером вытащил одну из них и посадил на бумагу великолепную кляксу. Представьте себе, он в этом обвинял не себя, а нас же! Где справедливость?
- Я думаю, что этот папа совсем лишён справедливости, хотя у него есть одно достоинство, - ответила старая, опытная Муха. - Он пьёт пиво после обеда. Это совсем недурная привычка! Я, признаться, тоже не прочь выпить пива, хотя у меня и кружится от него голова. Что делать, дурная привычка!
- И я тоже люблю пиво, - призналась молоденькая Мушка и даже немного покраснела. - Мне делается от него так весело, так весело, хотя на другой день немного и болит голова. Но папа, может быть, оттого ничего не делает для мух, что сам не ест варенья, а сахар опускает только в стакан чаю. По-моему, нельзя ждать ничего хорошего от человека, который не ест варенья. Ему остаётся только курить свою трубку.
Мухи вообще отлично знали всех людей, хотя и ценили их по-своему.
Лето стояло жаркое, и с каждым днём мух являлось всё больше и больше. Они падали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жужжали, вертелись и приставали ко всем. Но наша маленькая Мушка успела сделаться уже настоящей большой мухой и несколько раз чуть не погибла. В первый раз она увязла ножками в варенье, так что едва выползла; в другой раз спросонья налетела на зажжённую лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не попала между оконных створок, - вообще приключений было достаточно.
- Что это такое: житья от этих мух не стало! - жаловалась кухарка. - Точно сумасшедшие, так и лезут везде. Нужно их изводить.
Даже наша Муха начала находить, что мух развелось слишком много, особенно в кухне. По вечерам потолок покрывался точно живой, двигавшейся сеткой. А когда приносили провизию, мухи бросались на неё живой кучей, толкали друг друга и страшно ссорились. Лучшие куски доставались только самым бойким и сильным, а остальным доставались объедки. Паша была права.
Но тут случилось нечто ужасное. Раз утром Паша вместе с провизией принесла пачку очень вкусных бумажек - то есть они сделались вкусными, когда их разложили на тарелочки, обсыпали мелким сахаром и облили тёплой водой.
- Вот отличное угощенье мухам! - говорила кухарка Паша, расставляя тарелочки на самых видных местах.
Мухи и без Паши догадались, что это делается для них, и весёлой гурьбой накинулись на новое кушанье. Наша Муха тоже бросилась к одной тарелочке, но её оттолкнули довольно грубо.
- Что вы толкаетесь, господа? - обиделась она. - А впрочем, я уж не такая жадная, чтобы отнимать что-нибудь у других. Это, наконец, невежливо.
Дальше произошло что-то невозможное. Самые жадные мухи поплатились первыми. Они сначала бродили, как пьяные, а потом и совсем свалились. Наутро Паша намела целую большую тарелку мёртвых мух. Остались живыми только самые благоразумные, а в том числе и наша Муха.
- Не хотим бумажек! - пищали все. - Не хотим.
Но на следующий день повторилось то же самое. Из благоразумных мух остались целыми только самые благоразумные. Но Паша находила, что слишком много и таких, самых благоразумных.
- Житья от них нет, - жаловалась она.
Тогда господин, которого звали папой, принёс три стеклянных, очень красивых колпака, налил в них пива и поставил на тарелочки. Тут попались и самые благоразумные мухи. Оказалось, что эти колпаки просто мухоловки. Мухи летели на запах пива, попадали в колпак и там погибали, потому что не умели найти выхода.
- Вот теперь отлично! - одобряла Паша; она оказалась совершенно бессердечной женщиной и радовалась чужой беде.
Что же тут отличного, посудите сами. Если бы у людей были такие же крылья, как у мух, и если бы поставить мухоловки величиной с дом, то они попадались бы точно так же. Наша Муха, наученная горьким опытом даже самых благоразумных мух, перестала совсем верить людям. Они только кажутся добрыми, эти люди, а, в сущности, только тем и занимаются, что всю жизнь обманывают доверчивых бедных мух. О, это самое хитрое и злое животное, если говорить правду!
Мух сильно поубавилось от всех этих неприятностей, а тут новая беда. Оказалось, что лето прошло, начались дожди, подул холодный ветер, и вообще наступила неприятная погода.
- Неужели лето прошло? - удивлялись оставшиеся в живых мухи. - Позвольте, когда же оно успело пройти? Это, наконец, несправедливо. Не успели оглянуться, а тут осень.
Это было похуже отравленных бумажек и стеклянных мухоловок. От наступавшей скверной погоды можно было искать защиты только у своего злейшего врага, то есть господина человека. Увы! Теперь уже окна не отворялись по целым дням, а только изредка - форточки. Даже само солнце и то светило точно для того только, чтобы обманывать доверчивых комнатных мух. Как вам понравится, например, такая картина? Утро. Солнце так весело заглядывает во все окна, точно приглашает всех мух в сад. Можно подумать, что возвращается опять лето. И что же, - доверчивые мухи вылетают в форточку, но солнце только светит, а не греет. Они летят назад - форточка закрыта. Много мух погибло таким образом в холодные осенние ночи только благодаря своей доверчивости.
- Нет, я не верю, - говорила наша Муха. - Ничему не верю. Если уж солнце обманывает, то кому же и чему можно верить?
Понятно, что с наступлением осени все мухи испытывали самое дурное настроение духа. Характер сразу испортился почти у всех. О прежних радостях не было и помину. Все сделались такими хмурыми, вялыми и недовольными. Некоторые дошли до того, что начали даже кусаться, чего раньше не было.
У нашей Мухи до того испортился характер, что она совершенно не узнавала самой себя. Раньше, например, она жалела других мух, когда те погибали, а сейчас думала только о себе. Ей было даже стыдно сказать вслух, что она думала:
"Ну и пусть погибают - мне больше достанется".
Во-первых, настоящих тёплых уголков, в которых может прожить зиму настоящая, порядочная муха, совсем не так много, а во-вторых, просто надоели другие мухи, которые везде лезли, выхватывали из-под носа самые лучшие куски и вообще вели себя довольно бесцеремонно. Пора и отдохнуть.
Эти другие мухи точно понимали эти злые мысли и умирали сотнями. Даже не умирали, а точно засыпали. С каждым днём их делалось всё меньше и меньше, так что совершенно было не нужно ни отравленных бумажек, ни стеклянных мухоловок. Но нашей Мухе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно одной. Подумайте, какая прелесть - пять комнат, и всего одна муха!
Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха проснулась довольно поздно. Она давно уже испытывала какую-то непонятную усталость и предпочитала сидеть неподвижно в своём уголке, под печкой. А тут она почувствовала, что случилось что-то необыкновенное. Стоило подлететь к окну, как всё разъяснилось сразу. Выпал первый снег. Земля была покрыта ярко белевшей пеленой.
- А, так вот какая бывает зима! - сообразила она сразу. - Она совсем белая, как кусок хорошего сахара.
Потом Муха заметила, что все другие мухи исчезли окончательно. Бедняжки не перенесли первого холода и заснули, кому, где случилось. Муха в другое время пожалела бы их, а теперь подумала:
"Вот и отлично. Теперь я совсем одна! Никто не будет есть моего варенья, моего сахара, моих крошечек. Ах, как хорошо! "
Она облетела все комнаты и ещё раз убедилась, что она совершенно одна. Теперь можно было делать решительно всё, что захочется. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима там, на улице, а в комнатах и тепло и уютно, особенно когда вечером зажигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем, вышла маленькая неприятность - Муха налетела было опять на огонь и чуть не сгорела.
- Это, вероятно, зимняя ловушка для мух, - сообразила она, потирая обожжённые лапки. - Нет, меня не проведёте. О, я отлично всё понимаю! Вы хотите сжечь последнюю муху? А я этого совсем не желаю. Тоже вот и плита в кухне - разве я не понимаю, что это тоже ловушка для мух!
Последняя Муха была счастлива всего несколько дней, а потом вдруг ей сделалось скучно, так скучно, так скучно, что, кажется, и не рассказать. Конечно, ей было тепло, она была сыта, а потом, потом она стала скучать. Полетает, полетает, отдохнёт, поест, опять полетает - и опять ей делается скучнее прежнего.
- Ах, как мне скучно! - пищала она самым жалобным тоненьким голосом, летая из комнаты в комнату. - Хоть бы одна была мушка ещё, самая скверная, а всё-таки мушка.
Как ни жаловалась последняя Муха на своё одиночество, - её решительно никто не хотел понимать. Конечно, это её злило ещё больше, и она приставала к людям как сумасшедшая. Кому на нос сядет, кому на ухо, а то примется летать перед глазами взад и вперёд. Одним словом, настоящая сумасшедшая.
- Господи, как же вы не хотите понять, что я совершенно одна и что мне очень скучно? - пищала она каждому. - Вы даже и летать не умеете, а поэтому не знаете, что такое скука. Хоть бы кто-нибудь поиграл со мной. Да нет, куда вам? Что может быть неповоротливее и неуклюжее человека? Самая безобразная тварь, какую я когда-нибудь встречала.
Последняя Муха надоела и собаке и кошке - решительно всем. Больше всего её огорчило, когда тётя Оля сказала:
- Ах, последняя муха. Пожалуйста, не трогайте её. Пусть живёт всю зиму.
Что же это такое? Это уж прямое оскорбление. Её, кажется, и за муху перестали считать. "Пусть поживёт", - скажите, какое сделали одолжение! А если мне скучно! А если я, может быть, и жить совсем не хочу? Вот не хочу - и всё тут".
Последняя Муха до того рассердилась на всех, что даже самой сделалось страшно. Летает, жужжит, пищит. Сидевший в углу Паук наконец сжалился над ней и сказал:
- Милая Муха, идите ко мне. Какая красивая у меня паутина!
- Покорно благодарю. Вот ещё нашёлся приятель! Знаю я, что такое твоя красивая паутина. Наверно, ты когда-нибудь был человеком, а теперь только притворяешься пауком.
- Как знаете, я вам же добра желаю.
- Ах, какой противный! Это называется - желать добра: съесть последнюю Муху!
Они сильно повздорили, и всё-таки было скучно, так скучно, так скучно, что и не расскажешь. Муха озлобилась решительно на всех, устала и громко заявила:
- Если так, если вы не хотите понять, как мне скучно, так я буду сидеть в углу целую зиму! Вот вам! Да, буду сидеть и не выйду ни за что.
Она даже всплакнула с горя, припоминая минувшее летнее веселье. Сколько было весёлых мух; а она ещё желала остаться совершенно одной. Это была роковая ошибка.
Зима тянулась без конца, и последняя Муха начала думать, что лета больше уже не будет совсем. Ей хотелось умереть, и она плакала потихоньку. Это, наверно, люди придумали зиму, потому что они придумывают решительно всё, что вредно мухам. А может быть, это тётя Оля спрятала куда-нибудь лето, как прячет сахар и варенье?
Последняя Муха готова была совсем умереть с отчаяния, как случилось нечто совершенно особенное. Она, по обыкновению, сидела в своём уголке и сердилась, как вдруг слышит: ж-ж-жж! Сначала она не поверила собственным ушам, а подумала, что её кто-нибудь обманывает. А потом. Боже, что это было! Мимо неё пролетела настоящая живая мушка, ещё совсем молоденькая. Она только что успела родиться и радовалась.
- Весна начинается! весна! - жужжала она.
Как они обрадовались друг другу! Обнимались, целовались и даже облизывали одна другую хоботками. Старая Муха несколько дней рассказывала, как скверно провела всю зиму и как ей было скучно одной. Молоденькая Мушка только смеялась тоненьким голоском и никак не могла понять, как это было скучно.
- Весна! весна! - повторяла она.
Когда тётя Оля велела выставить все зимние рамы и Алёнушка выглянула в первое открытое окно, последняя Муха сразу всё поняла.
- Теперь я знаю всё, - жужжала она, вылетая в окно, - лето делаем мы, мухи.
Засыпает один глазок у Алёнушки, засыпает другое ушко у Алёнушки.
- Папа, ты здесь?
- Здесь, деточка.
- Знаешь что, папа. Я хочу быть царицей.
Заснула Алёнушка и улыбается во сне.
Ах, как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили кругом Алёнушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими голосками. Алые цветочки, синие цветочки, жёлтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые, - точно на землю упала радуга и рассыпалась живыми искрами, разноцветными - огоньками и весёлыми детскими глазками.
- Алёнушка хочет быть царицей! - весело звенели полевые Колокольчики, качаясь на тоненьких зелёных ножках.
- Ах, какая она смешная! - шептали скромные Незабудки.
- Господа, это дело нужно серьёзно обсудить, - задорно вмешался жёлтый Одуванчик. - Я, по крайней мере, никак этого не ожидал.
- Что такое значит - быть царицей? - спрашивал синий полевой Василёк. - Я вырос в поле и не понимаю ваших городских порядков.
- Очень просто, - вмешалась розовая Гвоздика. - Это так просто, что и объяснять не нужно. Царица - это. Это. Вы всё-таки ничего не понимаете? Ах, какие вы странные. Царица - это когда цветок розовый, как я. Другими словами: Алёнушка хочет быть гвоздикой. Кажется, понятно?
Все весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они считали себя обиженными. Кто же не знает, что царица всех цветов - одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика называет себя царицей. Это ни на что не похоже. Наконец одна Роза рассердилась, сделалась совсем пунцовой и проговорила:
- Нет, извините, Алёнушка хочет быть розой. Да! Роза потому царица, что все её любят.
- Вот это мило! - рассердился Одуванчик. - А за кого же, в таком случае, вы меня принимаете?
- Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, - уговаривали его лесные Колокольчики. - Это портит характер и притом некрасиво. Вот мы - мы молчим о том, что Алёнушка хочет быть лесным колокольчиком, потому что это ясно само собой.
Цветов было много, и они так смешно спорили. Полевые цветочки были такие скромные - как ландыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки, полевая гвоздика; а цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали - розы, тюльпаны, лилии, нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети. Алёнушка больше любила скромные полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!
- Алёнушка нас очень любит, - шептали Фиалки. - Ведь мы весной являемся первыми. Только снег стает - и мы тут.
- И мы тоже, - говорили Ландыши. - Мы тоже весенние цветочки. Мы неприхотливы и растём прямо в лесу.
- А чем же мы виноваты, что нам холодно расти прямо в поле? - жаловались душистые кудрявые Левкои и Гиацинты. - Мы здесь только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей милой родине. У вас, на севере, так холодно. Нас Алёнушка тоже любит, и даже очень.
- И у нас тоже хорошо, - спорили полевые цветы. - Конечно, бывает иногда очень холодно, но это здорово. А потом, холод убивает наших злейших врагов, как червячки, мошки и разные букашки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.
- Мы тоже любим холод, - прибавили от себя Розы.
То же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда набирали цвет.
- Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине, - предложил белый Нарцисс. - Это очень интересно. Алёнушка нас послушает. Ведь она и нас любит.
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты - Палестину, Азалии - Америку, Лилии - Египет. Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо! Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек.
- Мы на севере только гости, нам холодно, - шептали все эти южные растения.
Родные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер, льёт холодный дождь и падает снег. Положим, весенний снежок скоро тает, но всё-таки снег.
- У вас есть громадный недостаток, - объяснил Василёк, наслушавшись этих рассказов. - Не спорю, вы, пожалуй, красивее иногда нас, простых полевых цветочков, - я это охотно допускаю. Да. Одним словом, вы - наши дорогие гости, а ваш главный недостаток в том, что вы растёте только для богатых людей, а мы растём для всех. Мы гораздо добрее. Вот я, например, - меня вы увидите в руках у каждого деревенского ребёнка. Сколько радости доставляю я всем бедным детям! За меня не нужно платить денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом.
Алёнушка слушала всё, о чём рассказывали ей цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось посмотреть всё самой, все те удивительные страны, о которых сейчас говорили.
- Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы, - проговорила она наконец. - Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хорошо быть птичкой!
Она не успела ещё договорить, как к ней подползла божья Коровка, настоящая божья коровка, такая красненькая, с чёрными пятнышками, с чёрной головкой и такими тоненькими чёрными усиками и чёрными тоненькими ножками.
- Алёнушка, полетим! - шепнула божья Коровка, шевеля усиками.
- А у меня нет крылышек, божья Коровка!
- Садись на меня.
- Как же я сяду, когда ты маленькая?
- А вот смотри.
Алёнушка начала смотреть и удивлялась всё больше и больше. Божья Коровка расправила верхние жёсткие крылья и увеличилась вдвое, потом распустила тонкие, как паутина, нижние крылышки и сделалась ещё больше. Она росла на глазах у Алёнушки, пока не превратилась в большую-большую, в такую большую, что Алёнушка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными крылышками. Это было очень удобно.
- Тебе хорошо, Алёнушка? - спрашивала божья Коровка.
- Очень.
- Ну, держись теперь крепче.
В первое мгновение, когда они полетели, Алёнушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит всё под ней - города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом лёгкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.
- Смотри, что там внизу, - говорила ей божья Коровка.
Алёнушка посмотрела вниз и даже всплеснула ручонками.
- Ах, сколько роз. Красные, жёлтые, белые, розовые!
Земля была точно покрыта живым ковром из роз.
- Спустимся на землю, - просила она божью Коровку.
Они спустились, причём Алёнушка сделалась опять большой, какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.
Алёнушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кружится голова. Если бы всё это розовое поле перенести туда, на север, где розы являются только дорогими гостями!
- Ну, теперь летим дальше, - сказала божья Коровка, расправляя свои крылышки.
Она опять сделалась большой-большой, а Алёнушка - маленькой-маленькой. Они опять полетели.
Как было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу ещё синее - море. Они летели над крутым и скалистым берегом.
- Неужели мы полетим через море? - спрашивала Алёнушка.
- Да. Только сиди смирно и держись крепче.
Сначала Алёнушке было даже страшно, а потом ничего. Кроме неба и воды, ничего не осталось. А по морю неслись, как большие птицы с белыми крыльями, корабли. Маленькие суда походили на мух. Ах, как красиво, как хорошо! А впереди уже виднеется морской берег - низкий, жёлтый и песчаный, устье какой-то громадной реки, какой-то совсем белый город, точно он выстроен из сахара. А дальше виднелась мёртвая пустыня, где стояли одни пирамиды. Божья Коровка опустилась на берегу реки. Здесь росли зелёные папирусы и лилии, чудные, нежные лилии.
- Как хорошо здесь у вас, - заговорила с ними Алёнушка. - Это у вас не бывает зимы?
- А что такое зима? - удивлялись Лилии.
- Зима - это когда идёт снег.
- А что такое снег?
Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень прилетали сюда громадные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но сами они её не видали, а говорили с чужих слов.
Алёнушка тоже не верила, что не бывает зимы. Значит, и шубки не нужно и валенок?
Полетели дальше. Но Алёнушка больше не удивлялась ни синему морю, ни горам, ни обожжённой солнцем пустыне, где росли гиацинты.
- Мне жарко, - жаловалась она. - Знаешь, божья Коровка, это даже нехорошо, когда стоит вечное лето.
- Кто как привык, Алёнушка.
Они летели к высоким горам, на вершинах которых лежал вечный снег. Здесь было не так жарко. За горами начались непроходимые леса. Под сводом деревьев было темно, потому что солнечный свет не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев. По ветвям прыгали обезьяны. А сколько было птиц - зелёных, красных, жёлтых, синих. Но всего удивительнее были цветы, выросшие прямо на древесных стволах. Были цветы совсем огненного цвета, были пёстрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на больших бабочек, - весь лес точно горел разноцветными живыми огоньками.
- Это орхидеи, - объяснила божья Коровка.
Ходить здесь было невозможно - так всё переплелось. Они полетели дальше. Вот разлилась среди зелёных берегов громадная река. Божья Коровка опустилась прямо на большой белый цветок, росший в воде. Таких больших цветов Алёнушка ещё не видела.
- Это священный цветок, - объяснила божья Коровка. - Он называется лотосом.
Алёнушка так много видела, что наконец устала. Ей захотелось домой: всё-таки дома лучше.
- Я люблю снежок, - говорила Алёнушка. - Без зимы нехорошо.
Они опять полетели, и чем поднимались выше, тем делалось холоднее. Скоро внизу показались снежные поляны. Зеленел только один хвойный лес. Алёнушка ужасно обрадовалась, когда увидела первую ёлочку.
- Елочка, ёлочка! - крикнула она.
- Здравствуй, Алёнушка! - крикнула ей снизу зелёная Елочка.
Это была настоящая рождественская Елочка - Алёнушка сразу её узнала. Ах, какая милая Елочка! Алёнушка наклонилась, чтобы сказать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как страшно! Она перевернулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий снег. Со страха Алёнушка закрыла глаза и не знала, жива ли она или умерла.
- Ты это как сюда попала, крошка? - спросил её кто-то.
Алёнушка открыла глаза и увидела седого-седого сгорбленного старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, который приносит умным деткам святочные ёлки, золотые звёзды, коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он такой добрый, этот старик! Он сейчас же взял её на руки, прикрыл своей шубой и опять спросил:
- Как ты сюда попала, маленькая девочка?
- Я путешествовала на божьей Коровке. Ах, сколько я видела, дедушка!
- Так, так.
- А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам ёлки.
- Так, так. И сейчас я устраиваю тоже ёлку.
Он показал ей длинный шест, который совсем уж не походил на ёлку.
- Какая же это ёлка, дедушка? Это просто большая палка.
- А вот увидишь.
Старик понёс Алёнушку в маленькую деревушку, совсем засыпанную снегом. Выставлялись из-под снега одни крыши да трубы. Старика уже ждали деревенские дети. Они прыгали и кричали:
- Елка! Елка!
Они пришли к первой избе. Старик достал необмолоченный сноп овса, привязал его к концу шеста, а шест поднял на крышу. Сейчас же налетели со всех сторон маленькие птички, которые на зиму никуда не улетают: воробышки, кузьки, овсянки, - и принялись клевать зерно.
- Это наша ёлка! - кричали они.
Алёнушке вдруг сделалось очень весело. Она в первый раз видела, как устраивают ёлку для птичек зимой.
Ах, как весело! Ах, какой добрый старичок! Один воробышек, суетившийся больше всех, сразу узнал Алёнушку и крикнул:
- Да ведь это Алёнушка! Я её отлично знаю. Она меня не один раз кормила крошками. Да. И другие воробышки тоже узнали её и страшно запищали от радости. Прилетел ещё один воробей, оказавшийся страшным забиякой. Он начал всех расталкивать и выхватывать лучшие зёрна. Это был тот самый воробей, который дрался с ершом.
Алёнушка его узнала.
- Здравствуй, воробышек!
- Ах, это ты, Алёнушка? Здравствуй!
Забияка воробей попрыгал на одной ножке, лукаво подмигнул одним глазом и сказал доброму святочному старику:
- А ведь она, Алёнушка, хочет быть царицей. Да, я давеча слышал сам, как она это говорила.
- Ты хочешь быть царицей, крошка? - спросил старик.
- Очень хочу, дедушка!
- Отлично. Нет ничего проще: всякая царица - женщина, и всякая женщина - царица. Теперь ступай домой и скажи это всем другим маленьким девочкам.
Божья Коровка была рада убраться поскорее отсюда, пока какой-нибудь озорник воробей не съел. Они полетели домой быстро-быстро. А там уж ждут Алёнушку все цветочки. Они всё время спорили о том, что такое царица.
Баю-баю-баю.
Один глазок у Алёнушки спит, другой - смотрит; одно ушко у Алёнушки спит, другое - слушает. Все теперь собрались около Алёнушкиной кроватки: и храбрый Заяц, и Медведко, и забияка Петух, и Воробей, и Воронушка - чёрная головушка, и Ерш Ершович, и маленькая-маленькая Козявочка. Все тут, все у Алёнушки.
- Папа, я всех люблю, - шепчет Алёнушка. - Я и чёрных тараканов, папа, люблю.
Закрылся другой глазок, заснуло другое ушко. А около Алёнушкиной кроватки зеленеет весело весенняя травка, улыбаются цветочки, - много цветочков: голубые, розовые, жёлтые, синие, красные. Наклонилась над самой кроваткой зелёная берёзка и шепчет что-то так ласково-ласково. И солнышко светит, и песочек желтеет, и зовёт к себе Алёнушку синяя морская волна.
- Спи, Алёнушка! Набирайся силушки.
Баю-баю-баю.
- Ведь я умнее всех? Да?
Индюшка спросонья долго кашляла и потом уже ответила:
- Ах, какой умный. Кхе-кхе! Кто же этого не знает? Кхе.
- Нет, ты говори прямо: умнее всех? Просто умных птиц достаточно, а умнее всех - одна, это я.
- Умнее всех. Кхе. Всех умнее. Кхе-кхе-кхе!
- То-то.
Индюк даже немного рассердился и прибавил таким тоном, чтобы слышали другие птицы:
- Знаешь, мне кажется, что меня мало уважают. Да, совсем мало.
- Нет, это тебе так кажется. Кхе-кхе! - успокаивала его Индюшка, начиная поправлять сбившиеся за ночь перышки. - Да, просто кажется. Птицы умнее тебя и не придумать. Кхе-кхе-кхе!
- А Гусак? О, я всё понимаю. Положим, он прямо ничего не говорит, а больше всё молчит. Но я чувствую, что он молча меня не уважает.
- А ты не обращай на него внимания. Не стоит. Кхе. Ведь ты заметил, что Гусак глуповат?
- Кто же этого не видит? У него на лице написано: глупый гусак, и больше ничего. Да. Но Гусак ещё ничего, - разве можно сердиться на глупую птицу? А вот Петух, простой самый петух. Что он кричал про меня третьего дня? И ещё как кричал - все соседи слышали. Он, кажется, назвал меня даже очень глупым. Что-то в этом роде вообще.
- Ах, какой ты странный! - удивлялась Индюшка. - Разве ты не знаешь, отчего он вообще кричит?
- Ну, отчего?
- Кхе-кхе-кхе. Очень просто, и всем известно. Ты - петух, и он - петух, только он совсем-совсем простой петух, самый обыкновенный петух, а ты - настоящий индейский, заморский петух, - вот он и кричит от зависти. Каждой птице хочется быть индейским петухом. Кхе-кхе-кхе!
- Ну, это трудненько, матушка. Ха-ха! Ишь, чего захотели! Какой-нибудь простой петушишка - и вдруг хочет сделаться индейским, - нет, брат, шалишь! Никогда ему не бывать индейским.
Индюшка была такая скромная и добрая птица и постоянно огорчалась, что Индюк вечно с кем-нибудь ссорился. Вот и сегодня, - не успел проснуться, а уж придумывает, с кем бы затеять ссору или даже и драку. Вообще самая беспокойная птица, хотя и не злая. Индюшке делалось немного обидно, когда другие птицы начинали подсмеиваться над Индюком и называли его болтуном, пустомелей и ломакой. Положим, отчасти они были и правы, но найдите птицу без недостатков? Вот то-то и есть! Таких птиц не бывает, и даже как-то приятнее, когда отыщешь в другой птице хотя самый маленький недостаток.
Проснувшиеся птицы высыпали из курятника на двор, и сразу поднялся отчаянный гвалт. Особенно шумели куры. Они бегали по двору, лезли к кухонному окну и неистово кричали:
- Ах-куда! Ах-куда-куда-куда. Мы есть хотим! Кухарка Матрёна, должно быть, умерла и хочет уморить нас с голоду.
- Господа, имейте терпение, - заметил стоявший на одной ноге Гусак. - Смотрите на меня: я ведь тоже есть хочу, а не кричу, как вы. Если бы я заорал на всю глотку. Вот так. Го-го! Или так: и-го-го-го!
Гусак так отчаянно загоготал, что кухарка Матрёна сразу проснулась.
- Хорошо ему говорить о терпении, - ворчала одна Утка, - вон какое горло, точно труба. А потом, если бы у меня были такая длинная шея и такой крепкий клюв, то и я тоже проповедовала бы терпение. Сама бы наелась скорее всех, а другим советовала бы терпеть. Знаем мы это гусиное терпение.
Утку поддержал Петух и крикнул:
- Да, хорошо Гусаку говорить о терпении. А кто у меня вчера два лучших пера вытащил из хвоста? Это даже неблагородно - хватать прямо за хвост. Положим, мы немного поссорились, и я хотел Гусаку проклевать голову, - не отпираюсь, было такое намеренье, - но виноват я, а не мой хвост. Так я говорю, господа?
Голодные птицы, как, голодные люди, делались несправедливыми именно потому, что были голодны.
Индюк из гордости никогда не бросался вместе с другими на корм, а терпеливо ждал, когда Матрёна отгонит другую жадную птицу и позовёт его. Так было и сейчас. Индюк гулял в стороне, около забора, и делал вид, что ищет что-то среди разного сора.
- Кхе-кхе. Ах, как мне хочется кушать! - жаловалась Индюшка, вышагивая за мужем. - Вот уж Матрёна бросила овса. И, кажется, остатки вчерашней каши. Кхе-кхе! Ах, как я люблю кашу! Я, кажется, всегда бы ела одну кашу, целую жизнь. Я даже иногда вижу её ночью во сне.
Индюшка любила пожаловаться, когда была голодна, и требовала, чтобы Индюк непременно её жалел. Среди других птиц она походила на старушку: вечно горбилась, кашляла, ходила какой-то разбитой походкой, точно ноги приделаны были к ней только вчера.
- Да, хорошо и каши поесть, - соглашался с ней Индюк. - Но умная птица никогда не бросается на пищу. Так я говорю? Если меня хозяин не будет кормить, я умру с голода. Так? А где же он найдёт другого такого индюка?
- Другого такого нигде нет.
- Вот то-то. А каша, в сущности, пустяки. Да. Дело не в каше, а в Матрёне. Так я говорю? Была бы Матрёна, а каша будет. Всё на свете зависит от одной Матрёны - и овёс, и каша, и крупа, и корочки хлеба.
Несмотря на все эти рассуждения, Индюк начинал испытывать муки голода. Потом ему сделалось совсем грустно, когда все другие птицы наелись, а Матрёна не выходила, чтобы позвать его. А если она позабыла о нём? Ведь это и совсем скверная штука.
Но тут случилось нечто такое, что заставило Индюка позабыть даже о собственном голоде. Началось с того, что одна молоденькая курочка, гулявшая около сарая, вдруг крикнула:
- Ах-куда!
Все другие курицы сейчас же подхватили и заорали благим матом: Ах-куда! куда-куда. А всех сильнее, конечно, заорал Петух:
- Карраул! Кто там?
Сбежавшиеся на крик птицы увидели совсем необыкновенную штуку. У самого сарая в ямке лежало что-то серое, круглое, покрытое сплошь острыми иглами.
- Да это простой камень, - заметил кто-то.
- Он шевелился, - объяснила Курочка. - Я тоже думала, что камень, подошла, а он как пошевелится. Право! Мне показалось, что у него есть глаза, а у камней глаз не бывает.
- Мало ли что может показаться со страха глупой курице, - заметил Индюк. - Может быть, это. Это.
- Да это гриб! - крикнул Гусак. - Я видал точно такие грибы, только без игол.
Все громко рассмеялись над Гусаком.
- Скорее это походит на шапку, - попробовал кто-то догадаться и тоже был осмеян.
- Разве у шапки бывают глаза, господа?
- Тут нечего разговаривать попусту, а нужно действовать, - решил за всех Петух. - Эй ты, штука в иголках, сказывайся, что за зверь? Я ведь шутить не люблю. Слышишь?
Так как ответа не было, то Петух счёл себя оскорблённым и бросился на неизвестного обидчика. Он попробовал клюнуть раза два и сконфуженно отошёл в сторону.
- Это. Это громадная репейная шишка, и больше ничего, - объяснил он. - Вкусного ничего нет. Не желает ли кто-нибудь попробовать?
Все болтали, кому что приходило в голову. Догадкам и предположениям не было конца. Молчал один Индюк. Что же, пусть болтают другие, а он послушает чужие глупости. Птицы долго галдели, кричали и спорили, пока кто-то не крикнул:
- Господа, что же это мы напрасно ломаем себе голову, когда у нас есть Индюк? Он всё знает.
- Конечно, знаю, - отозвался Индюк, распуская хвост и надувая свою красную кишку на носу.
- А если знаешь, так скажи нам.
- А если я не хочу? Так, просто не хочу.
Все принялись упрашивать Индюка.
- Ведь ты у нас самая умная птица, Индюк! Ну скажи, голубчик. Чего тебе стоит сказать?
Индюк долго ломался и наконец проговорил:
- Ну хорошо, я, пожалуй, скажу. Да, скажу. Только сначала вы скажите мне, за кого вы меня считаете?
- Кто же не знает, что ты самая умная птица! - ответили все хором. - Так и говорят: умён, как индюк.
- Значит, вы меня уважаете?
- Уважаем! Все уважаем!
Индюк ещё немного поломался, потом весь распушился, надул кишку, обошёл мудрёного зверя три раза кругом и проговорил:
- Это. Да. Хотите знать, что это?
- Хотим! Пожалуйста, не томи, а скажи скорее.
- Это - кто-то куда-то ползёт.
Все только хотели рассмеяться, как послышалось хихиканье, и тоненький голосок сказал:
- Вот так самая умная птица! Хи-хи.
Из-под игол показалась чёрненькая мордочка с двумя чёрными глазами, понюхала воздух и проговорила:
- Здравствуйте, господа. Да как же вы это Ежа-то не узнали, Ежа серячка-мужичка? Ах, какой у вас смешной Индюк, извините меня, какой он. Как это вежливее сказать? Ну, глупый Индюк.
Всем сделалось даже страшно после такого оскорбления, какое нанёс Еж Индюку. Конечно, Индюк сказал глупость, это верно, но из этого ещё не следует, что Еж имеет право его оскорблять. Наконец, это просто невежливо: прийти в чужой дом и оскорбить хозяина. Как хотите, а Индюк всё-таки важная, представительная птица и уж не чета какому-нибудь несчастному Ежу.
Все как-то разом перешли на сторону Индюка, и поднялся страшный гвалт.
- Вероятно, Ёж и нас всех тоже считает глупыми! - кричал Петух, хлопая крыльями.
- Он нас всех оскорбил!
- Если кто глуп, так это он, то есть Еж, - заявлял Гусак, вытягивая шею. - Я это сразу заметил. Да!
- Разве грибы могут быть глупыми? - отвечал Еж.
- Господа, что мы с ним напрасно разговариваем! - кричал Петух. - Всё равно он ничего не поймёт. Мне кажется, мы только напрасно теряем время. Да. Если, например, вы, Гусак, ухватите его за щетину вашим крепким клювом с одной стороны, а мы с Индюком уцепимся за его щетину с другой, - сейчас будет видно, кто умнее. Ведь ума не скроешь под глупой щетиной.
- Что же, я согласен, - заявил Гусак. - Ещё будет лучше, если я вцеплюсь в его щетину сзади, а вы, Петух, будете его клевать прямо в морду. Так, господа? Кто умнее, сейчас и будет видно.
Индюк всё время молчал. Сначала его ошеломила дерзость Ежа, и он не нашёлся, что ему ответить. Потом Индюк рассердился, так рассердился, что даже самому сделалось немного страшно. Ему хотелось броситься на грубияна и растерзать его на мелкие части, чтобы все это видели и ещё раз убедились, какая серьёзная и строгая птица Индюк. Он даже сделал несколько шагов к Ежу, страшно надулся и только хотел броситься, как все начали кричать и бранить Ежа. Индюк остановился и терпеливо начал ждать, чем всё кончится.
Когда Петух предложил тащить Ежа за щетину в разные стороны, Индюк остановил его усердие:
- Позвольте, господа. Может быть, мы устроим всё это дело миром. Да. Мне кажется, что тут есть маленькое недоразумение. Предоставьте, господа, мне всё дело.
- Хорошо, мы подождём, - неохотно согласился Петух, желавший подраться с Ежом поскорее. - Только из этого всё равно ничего не выйдет.
- А уж это моё дело, - спокойно ответил Индюк. - Да вот слушайте, как я буду разговаривать.
Все столпились кругом Ежа и начали ждать. Индюк обошёл его кругом, откашлялся и сказал:
- Послушайте, господин Еж. Объяснимтесь серьёзно. Я вообще не люблю домашних неприятностей.
- Боже, как он умён, как умён! - думала Индюшка, слушая мужа в немом восторге.
- Обратите внимание прежде всего на то, что вы в порядочном и благовоспитанном обществе, - продолжал Индюк. - Это что-нибудь значит. Да. Многие считают за честь попасть к нам на двор, но - увы! - это редко кому удаётся.
- Правда! Правда! - послышались голоса.
- Но это так, между нами, а главное не в этом.
Индюк остановился, помолчал для важности и потом уже продолжал:
- Да, так главное. Неужели вы думали, что мы и понятия не имеем об ежах? Я не сомневаюсь, что Гусак, принявший вас за гриб, пошутил, и Петух тоже, и другие. Не правда ли, господа?
- Совершенно справедливо, Индюк! - крикнули все разом так громко, что Еж спрятал свою чёрную мордочку.
- Ах, какой он умный! - думала Индюшка, начинавшая догадываться, в чём дело.
- Как видите, господин Еж, мы все любим пошутить, - продолжал Индюк. - Я уж не говорю о себе. Да. Отчего и не пошутить? И, как мне кажется, вы, господин Еж, тоже обладаете весёлым характером.
- О, вы угадали, - признался Еж, опять выставляя мордочку. - У меня такой весёлый характер, что я даже не могу спать по ночам. Многие этого не выносят, а мне скучно спать.
- Ну, вот видите. Вы, вероятно, сойдётесь характером с нашим Петухом, который горланит по ночам как сумасшедший.
Всем вдруг сделалось весело, точно каждому для полноты жизни только и недоставало Ежа. Индюк торжествовал, что так ловко выпутался из неловкого положения, когда Еж назвал его глупым и засмеялся прямо в лицо.
- Кстати, господин Еж, признайтесь, - заговорил Индюк, подмигнув, - ведь вы, конечно, пошутили, когда назвали давеча меня. Да. Ну, неумной птицей?
- Конечно, пошутил! - уверял Еж. - У меня уж такой характер весёлый!
- Да, да, я в этом был уверен. Слышали, господа? - спрашивал Индюк всех.
- Слышали. Кто же мог в этом сомневаться!
Индюк наклонился к самому уху Ежа и шепнул ему по секрету:
- Так и быть, я вам сообщу ужасную тайну. Да. Только условие: никому не рассказывать. Правда, мне немного совестно говорить о самом себе, но что поделаете, если я - самая умная птица! Меня это иногда даже немного стесняет, но шила в мешке не утаишь. Пожалуйста, только никому об этом ни слова!
Дождливый летний день. Я люблю в такую погоду бродить по лесу, особенно когда впереди есть теплый уголок, где можно обсушиться и обогреться. Да к тому же летний дождь - теплый. В городе в такую погоду - грязь, а в лесу земля жадно впитывает влагу, и вы идете по чуть отсыревшему ковру из прошлогоднего палого листа и осыпавшихся игл сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которые сыплются на вас при каждом движении. А когда выглянет солнце после такого дождя, лес так ярко зеленеет и весь горит алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругом вас, и вы чувствуете себя на этом празднике желанным, дорогим гостем.
Именно в такой дождливый день я подходил к Светлому озеру, к знакомому сторожу на рыбачьей сайме (стоянке) Тарасу. Дождь уже редел. На одной стороне неба показались просветы, еще немножко - и покажется горячее летнее солнце. Лесная тропинка сделала крутой поворот, и я вышел на отлогий мыс, вдававшийся широким языком в озеро. Собственно, здесь было не самое озеро, а широкий проток между двумя озерами, и сайма приткнулась в излучине на низком берегу, где в заливчике ютились рыбачьи лодки. Проток между озерами образовался благодаря большому лесистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротив саймы.
Мое появление на мысу вызвало сторожевой оклик собаки Тараса, - на незнакомых людей она всегда лаяла особенным образом, отрывисто и резко, точно сердито спрашивала: "Кто идет?" Я люблю таких простых собачонок за их необыкновенный ум и верную службу.
Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверх дном большой лодкой, - это горбилась старая деревянная крыша, поросшая веселой зеленой травой. Кругом избушки поднималась густая поросль из иван-чая, шалфея и "медвежьих дудок", так что у подходившего к избушке человека виднелась одна голова. Такая густая трава росла только по берегам озера, потому что здесь достаточно было влаги и почва была жирная.
Когда я подходил уже совсем близко к избушке, из травы кубарем вылетела на меня пестрая собачонка и залилась отчаянным лаем.
- Соболько, перестань... Не узнал?
Соболько остановился в раздумье, но, видимо, еще не верил в старое знакомство. Он осторожно подошел, обнюхал мои охотничьи сапоги и только после этой церемонии виновато завилял хвостом. Дескать, виноват, ошибся, - а все-таки я должен стеречь избушку.
Избушка оказалась пустой. Хозяина не было, то есть он, вероятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругом избушки все говорило о присутствии живого человека: слабо курившийся огонек, охапка только что нарубленных дров, сушившаяся на кольях сеть, топор, воткнутый в обрубок дерева. В приотворенную дверь саймы виднелось все хозяйство Тараса: ружье на стене, несколько горшков на припечке, сундучок под лавкой, развешанные снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбного лова в ней помещалась целая артель рабочих. Летом старик жил один. Несмотря ни на какую погоду, он каждый день жарко натапливал русскую печь и спал на полатях. Эта любовь к теплу объяснялась почтенным возрастом Тараса: ему было около девяноста лет. Я говорю "около", потому что сам Тарас забыл, когда он родился. "Еще до француза", как объяснял он, то есть до нашествия французов в Россию в 1812 году.
Сняв намокшую куртку и развесив охотничьи доспехи по стенке, я принялся разводить огонь. Соболько вертелся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорелся огонек, пустив кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошел. По небу неслись разорванные облака, роняя редкие капли. Кое-где синели просветы неба. А потом показалось и солнце, горячее июльское солнце, под лучами которого мокрая трава точно задымилась.
Вода в озере стояла тихо-тихо, как это бывает только после дождя. Пахло свежей травой, шалфеем, смолистым ароматом недалеко стоявшего сосняка. Вообще хорошо, как только может быть хорошо в таком глухом лесном уголке. Направо, где кончался проток, синела гладь Светлого озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголок! И недаром старый Тарас прожил здесь целых сорок лет. Где-нибудь в городе он не прожил бы и половины, потому что в городе не купишь ни за какие деньги такого чистого воздуха, а главное - этого спокойствия, которое охватывало здесь. Хорошо на сайме! Весело горит яркий огонек; начинает припекать горячее солнце, глазам больно смотреть на сверкающую даль чудного озера. Так сидел бы здесь и, кажется, не расстался бы с чудным лесным привольем. Мысль о городе мелькает в голове, как дурной сон.
В ожидании старика я прикрепил на длинной палке медный походный чайник с водой и повесил его над огнем. Вода уже начинала кипеть, а старика все не было.
- Куда бы ему деться? - раздумывал я вслух. - Снасти осматривают утром, а теперь полдень. Может быть, поехал посмотреть, не ловит ли кто рыбу без спроса. Соболько, куда девался твой хозяин?
Умная собака только виляла пушистым хвостом, облизывалась и нетерпеливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежал к типу так называемых "промысловых" собак. Небольшого роста, с острой мордой, стоячими ушами, загнутым вверх хвостом, он, пожалуй, напоминал обыкновенную дворнягу с той разницей, что дворняга не нашла бы в лесу белки, не сумела бы "облаять" глухаря, выследить оленя, - одним словом, настоящая промысловая собака, лучший друг человека. Нужно видеть такую собаку именно в лесу, чтобы в полной мере оценить все ее достоинства.
Когда этот "лучший друг человека" радостно взвизгнул, я понял, что он завидел хозяина. Действительно, в протоке черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая остров. Это и был Тарас. Он плыл, стоя на ногах, и ловко работал одним веслом - настоящие рыбаки все так плавают на своих лодках-однодеревках, называемых не без основания "душегубками". Когда он подплыл ближе, я заметил, к удивлению, плывшего перед лодкой лебедя.
- Ступай домой, гуляка! - ворчал старик, подгоняя красиво плывшую птицу. - Ступай, ступай. Вот я тебе дам - уплывать бог знает куда. Ступай домой, гуляка!
Лебедь красиво подплыл к сайме, вышел на берег, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своих кривых черных ногах, направился к избушке.
Старик Тарас был высокого роста, с окладистой седой бородой и строгими большими серыми глазами. Он все лето ходил босой и без шляпы. Замечательно, что у него все зубы были целы и волосы на голове сохранились. Загорелое широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. В жаркое время он ходил в одной рубахе из крестьянского синего холста.
- Здравствуй, Тарас!
- Здравствуй, барин!
- Откуда бог несет?
- А вот за Приемышем плавал, за лебедем. Все тут вертелся в протоке, а потом вдруг и пропал. Ну, я сейчас за ним. Выехал в озеро - нет; по заводям проплыл - нет; а он за островом плавает.
- Откуда достал-то его, лебедя?
- А бог послал, да! Тут охотники из господ наезжали; ну, лебедя с лебедушкой и пристрелили, а вот этот остался. Забился в камыши и сидит. Летать-то не умеет, вот и спрятался ребячьим делом. Я, конечно, ставил сети подле камышей, ну и поймал его. Пропадет один-то, ястреба заедят, потому как смыслу в ем еще настоящего нет. Сиротой остался. Вот я его и привез и держу. И он тоже привык. Теперь вот скоро месяц будет, как живем вместе. Утром на заре поднимается, поплавает в протоке, покормится, потом и домой. Знает, когда я встаю, и ждет, чтобы покормили. Умная птица, одним словом, и свой порядок знает.
Старик говорил необыкновенно любовно, как о близком человеке. Лебедь приковылял к самой избушке и, очевидно, выжидал какой-нибудь подачки.
- Улетит он у тебя, дедушка, - заметил я.
- Зачем ему лететь? И здесь хорошо: сыт, кругом вода.
- А зимой?
- Перезимует вместе со мной в избушке. Места хватит, а нам с Собольком веселей. Как-то один охотник забрел ко мне на сайму, увидел лебедя и говорит вот так же: "Улетит, ежели крылья не подрежешь". А как же можно увечить божью птицу? Пусть живет, как ей от господа указано... Человеку указано одно, а птице - другое... Не возьму я в толк, зачем господа лебедей застрелили. Ведь и есть не станут, а так, для озорства.
Лебедь точно понимал слова старика и посматривал на него своими умными глазами.
- А как он с Собольком? - спросил я.
- Сперва-то боялся, а потом привык. Теперь лебедь-то в другой раз у Соболька и кусок отнимает. Пес заворчит на него, а лебедь его - крылом. Смешно на них со стороны смотреть. А то гулять вместе отправляются: лебедь по воде, а Соболько - по берегу. Пробовал пес плавать за ним, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонул. А как лебедь уплывет, Соболько ищет его. Сядет на бережку и воет. Дескать, скучно мне, псу, без тебя, друг сердешный. Так вот и живем втроем.
Я очень люблю старика. Рассказывал он уж очень хорошо и знал много. Бывают такие хорошие, умные старики. Много летних ночей приходилось коротать на сайме, и каждый раз узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарас был охотником и знал места кругом верст на пятьдесят, знал всякий обычай лесной птицы и лесного зверя; а теперь не мог уходить далеко и знал одну свою рыбу. На лодке плавать легче, чем ходить с ружьем по лесу, и особенно по горам. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякий случай, если бы забежал волк. По зимам волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Соболька. Только Соболько был хитер и не давался волкам.
Я остался на сайме на целый день. Вечером ездили удить рыбу и ставили сети на ночь. Хорошо Светлое озеро, и недаром оно названо Светлым, - ведь вода в нем совершенно прозрачная, так что плывешь на лодке и видишь все дно на глубине несколько сажен. Видны и пестрые камешки, и желтый речной песок, и водоросли, видно, как и рыба ходит "руном", то есть стадом. Таких горных озер на Урале сотни, и все они отличаются необыкновенной красотой. От других Светлое озеро отличалось тем, что прилегало к горам только одной стороной, а другой выходило "в степь", где начиналась благословенная Башкирия. Кругом Светлого озера разлеглись самые привольные места, а из него выходила бойкая горная река, разливавшаяся по степи на целую тысячу верст. Длиной озеро было до двадцати верст, да в ширину около девяти. Глубина достигала в некоторых местах сажен пятнадцати. Особенную красоту придавала ему группа лесистых островов. Один такой островок отдалился на самую середину озера и назывался Голодаем, потому что, попав на него в дурную погоду, рыбаки не раз голодали по нескольку дней.
Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, и Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.
- Не скучно тебе, дедушка? - спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. - Жутко одинокому-то в лесу.
- Одному? Тоже и скажет барин. Я здесь князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить они не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз посмотреть на божью тварь. У всякой свой порядок и свой ум. Ты думаешь, зря рыбка плавает в воде или птица в лесу летает? Нет, у них заботы не меньше нашего. Эвон, погляди, лебедь-то дожидается нас с Собольком. Ах, прокурат!
Старик ужасно был доволен своим Приемышем, и все разговоры в конце концов сводились на него.
- Гордая, настоящая царская птица, - объяснил он. - Помани его кормом да не дай, в другой раз и не пойдет. Свой характер тоже имеет, даром что птица. С Собольком тоже себя очень гордо держит. Чуть что, сейчас крылом, а то и носом долбанет. Известно, пес в другой раз созорничать захочет, зубами норовит за хвост поймать, а лебедь его по морде. Это тоже не игрушка, чтобы за хвост хватать.
Я переночевал и утром на другой день собирался уходить.
- Ужо по осени приходи, - говорит старик на прощанье. - Тогда рыбу лучить будем с острогой. Ну, и рябчиков постреляем. Осенний рябчик жирный.
- Хорошо, дедушка, приеду как-нибудь.
Когда я отходил, старик меня вернул:
- Посмотри-ка, барин, как лебедь-то разыгрался с Собольком.
Действительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоял, раскрыв крылья, а Соболько с визгом и лаем нападал на него. Умная птица вытягивала шею и шипела на собаку, как это делают гуси. Старый Тарас от души смеялся над этой сценой, как ребенок.
В следующий раз я попал на Светлое озеро уже поздней осенью, когда выпал первый снег. Лес и теперь был хорош. Кое-где на берёзах еще оставался желтый лист. Ели и сосны казались зеленее, чем летом. Сухая осенняя трава выглядывала из-под снега желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругом, точно природа, утомленная летней кипучей работой, теперь отдыхала. Светлое озеро казалось большим, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнела, и в берег с шумом била тяжелая осенняя волна.
Избушка Тараса стояла на том же месте, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстречу мне выскочил тот же Соболько. Теперь он узнал меня и ласково завилял хвостом еще издали. Тарас был дома. Он чинил невод для зимнего лова.
- Здравствуй, старина!
- Здравствуй, барин!
- Ну, как поживаешь?
- Да ничего. По осени-то, к первому снегу, прихворнул малость. Ноги болели. К непогоде у меня завсегда так бывает.
Старик действительно имел утомленный вид. Он казался теперь таким дряхлым и жалким. Впрочем, это происходило, как оказалось, совсем не от болезни. За чаем мы разговорились, и старик рассказал свое горе.
- Помнишь, барин, лебедя-то
- Приемыша?
- Он самый. Ах, хороша была птица! А вот мы опять с Собольком остались одни. Да, не стало Приемыша.
- Убили охотники?
- Нет, сам ушел. Вот как мне обидно это, барин! Уж я ли, кажется, не ухаживал за ним, я ли не водился! Из рук кормил. Он ко мне и на голос шел. Плавает он по озеру, - я его кликну, он и подплывет. Ученая птица. И ведь совсем привыкла. Да! Уж на заморозки грех вышел. На перелете стадо лебедей спустилось на Светлое озеро. Ну, отдыхают, кормятся, плавают, а я любуюсь. Пусть божья птица с силой соберется: не близкое место лететь. Ну, а тут и вышел грех. Мой-то Приемыш сначала сторонился от других лебедей: подплывет к ним, и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой. Дескать, у меня свой дом есть. Так дня три это у них было. Все, значит, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал. Вот все равно как человек тоскует. Выйдет на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь так жалобно кричит. На меня тоску нагонит, а Соболько, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась.
Старик замолчал и тяжело вздохнул.
- Ну, и что же, дедушка?
- Ах, не спрашивай. Запер я его в избушку на целый день, так он и тут донял. Станет на одну ногу к самой двери и стоит, пока не сгонишь его с места. Только вот не скажет человечьим языком: "Пусти, дедушки, к товарищам. Они-то в теплую сторону полетят, а что я с вами тут буду зимой делать?" Ах, ты, думаю, задача! Пустить - улетит за стадом и пропадет.
- Почему пропадет?
- А как же? Те-то на вольной воле выросли. Их, молодые, которые, отец с матерью летать выучили. Ведь ты думаешь, как у них? Подрастут лебедята, - отец с матерью выведут их сперва на воду, а потом начнут учить летать. Исподволь учат: все дальше да дальше. Своими глазами я видел, как молодых обучают к перелету. Сначала особняком учат, потом небольшими стаями, а потом уже сгрудятся в одно большое стадо. Похоже на то, как солдат муштруют. Ну, а мой Приемыш один вырос и, почитай, никуда не летал. Поплавает по озеру - только и всего ремесла. Где же ему перелететь? Выбьется из сил, отстанет от стада и пропадет. Непривычен к дальнему лету.
Старик опять замолчал.
- А пришлось выпустить, - с грустью заговорил он. - Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскует и схиреет. Уж птица такая особенная. Ну, и выпустил. Пристал мой Приемыш к стаду, поплавал с ним день, а к вечеру опять домой. Так два дня приплывал. Тоже, хоть и птица, а тяжело со своим домом расставаться. Это он прощаться плавал, барин. В последний-то раз отплыл от берега этак сажен на двадцать, остановился и как, братец ты мой, крикнет по-своему. Дескать: "Спасибо за хлеб, за соль!" Только я его и видел. Остались мы опять с Собольком одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: "Соболько, а где наш Приемыш?" А Соболько сейчас выть. Значит, жалеет. И сейчас на берег, и сейчас искать друга милого. Мне по ночам все грезилось, что Приемыш-то тут вот полощется у берега и крылышками хлопает. Выйду - никого нет.
Вот какое дело вышло, барин.
Сказка Медведко читать:
- Барин, хотите вы взять медвежонка? - предлагал мне мой кучер Андрей.
- А где он?
- Да у соседей. Им знакомые охотники подарили. Славный такой медвежонок, всего недель трех. Забавный зверь, одним словом.
- Зачем же соседи отдают, если он славный?
- Кто их знает. Я видел медвежонка: не больше рукавицы. И так смешно переваливает.
Я жил на Урале, в уездном городе. Квартира была большая. Отчего же и не взять медвежонка? В самом деле, зверь забавный. Пусть поживет, а там увидим, что с ним делать.
Сказано - сделано. Андрей отправился к соседям и через полчаса принес крошечного медвежонка, который действительно был не больше его рукавицы, с той разницей, что эта живая рукавица так забавно ходила на своих четырех ногах и еще забавнее таращила такие милые синие глазенки.
За медвежонком пришла целая толпа уличных ребятишек, так что пришлось затворить ворота. Попав в комнаты, медвежонок немало не смутился, а напротив, почувствовал себя очень свободно, точно пришел домой. Он спокойно все осмотрел, обошел вокруг стен, все обнюхал, кое-что попробовал своей черной лапкой и, кажется, нашел, что все в порядке.
Мои гимназисты натащили ему молока, булок, сухарей. Медвежонок принимал все как должное и, усевшись в уголке на задние лапы, приготовился закусить. Он делал все с необыкновенной комичной важностью.
- Медведко, хочешь молочка?
- Медведко, вот сухарики.
- Медведко!
Пока происходила вся эта суета, в комнату незаметно вошла моя охотничья собака, старый рыжий сеттер. Собака сразу почуяла присутствие какого-то неизвестного зверя, вытянулась, ощетинилась, и не успели мы оглянуться, как она уже сделала стойку над маленьким гостем. Нужно было видеть картину: медвежонок забился в уголок, присел на задние лапки и смотрел на медленно подходившую собаку такими злыми глазенками.
Собака была старая, опытная, и поэтому она не бросилась сразу, а долго смотрела с удивлением своими большими глазами на непрошеного гостя, - эти комнаты она считала своими, а тут вдруг забрался неизвестный зверь, засел в угол и смотрит на неё, как ни в чем не бывало.
Я видел, как сеттер начал дрожать от волнения, и приготовился схватить его. Если бы он бросился на малютку медвежонка! Но вышло совсем другое, чего никто не ожидал. Собака посмотрела на меня, точно спрашивая согласия, и подвигалась вперед медленными, рассчитанными шагами. До медвежонка оставалось всего каких-нибудь пол-аршина, но собака не решалась сделать последнего шага, а только еще сильнее вытянулась и сильно потянула в себя воздух: она желала, по собачьей привычке, сначала обнюхать неизвестного врага. Но именно в этот критический момент маленький гость размахнулся и мгновенно ударил собаку правой лапой прямо по морде. Вероятно, удар был очень силен, потому что собака отскочила и завизжала.
- Вот так молодец Медведко! - одобрили гимназисты. - Такой маленький и ничего не боится.
Собака была сконфужена и незаметно скрылась в кухню.
Медвежонок преспокойно съел молоко и булку, а потом забрался ко мне на колени, свернулся клубочком и замурлыкал, как котенок.
- Ах, какой он милый! - повторили гимназисты в один голос. - Мы его оставим у нас жить. Он такой маленький и ничего не может сделать.
- Что ж, пусть его поживет, - согласился я, любуясь притихшим зверьком.
Да и как было не любоваться! Он так мило мурлыкал, так доверчиво лизал своим черным языком мои руки и кончил тем, что заснул у меня на руках, как маленький ребенок.
Медвежонок поселился у меня и в течение целого дня забавлял публику, как больших, так и маленьких. Он так забавно кувыркался, все желал видеть и везде лез. Особенно его занимали двери. Подковыляет, запустит лапу и начинает отворять. Если дверь не отворялась, он начинал забавно сердиться, ворчал и принимался грызть дерево своими острыми, как белые гвоздики, зубами.
Меня поражала необыкновенная подвижность этого маленького увальня и его сила. В течение этого дня он обошел решительно весь дом, и, кажется, не оставалось такой вещи, которой он не осмотрел бы, не понюхал и не полизал.
Наступила ночь. Я оставил медвежонка у себя в комнате. Он свернулся клубочком на ковре и сейчас же заснул.
Убедившись, что он успокоился, я загасил лампу и тоже приготовился спать. Не прошло четверти часа, как я стал засыпать, но в самый интересный момент мой сон был нарушен: медвежонок пристроился к двери в столовую и упорно хотел ее отворить. Я оттащил его раз и уложил на старое место. Не прошло получаса, как повторилась та же история. Пришлось вставать и укладывать упрямого зверя во второй раз. Через полчаса - то же. Наконец мне это надоело, да и спать хотелось. Я отворил дверь кабинета и пустил медвежонка в столовую. Все наружные двери и окна были заперты, следовательно, беспокоиться было нечего.
Но мне и в этот раз не привелось уснуть. Медвежонок забрался в буфет и загремел тарелками. Пришлось вставать и вытаскивать его из буфета, причем медвежонок ужасно рассердился, заворчал, начал вертеть головой и пытался укусить меня за руку. Я взял его за шиворот и отнес в гостиную. Эта возня начинала мне надоедать, да и вставать на другой день нужно было рано. Впрочем, я скоро уснул, позабыв о маленьком госте.
Прошел, может быть, какой-нибудь час, как страшный шум в гостиной заставил меня вскочить. В первую минуту я не мог сообразить, что такое случилось, и только потом все сделалось ясно: медвежонок разодрался с собакой, которая спала на своем обычном месте в передней.
- Ну и зверина! - удивился кучер Андрей, разнимая воевавших.
- Куда его мы теперь денем? - думал я вслух. - Он никому не даст спать целую ночь.
- А к гимназистам, - посоветовал Андрей. - Они его весьма даже уважают. Ну и пусть спит опять у них.
Медвежонок был помещен в комнате гимназистов, которые были очень рады маленькому квартиранту.
Было уже два часа ночи, когда весь дом успокоился.
Я был очень рад, что избавился от беспокойного гостя и мог заснуть. Но не прошло часа, как все повскакали от страшного шума в комнате гимназистов. Там происходило что-то невероятное. Когда я прибежал в эту комнату и зажег спичку, все объяснилось.
Посредине комнаты стоял письменный стол, покрытый клеенкой. Медвежонок по ножке стола добрался до клеенки, ухватил ее зубами, уперся лапами в ножку и принялся тащить что было мочи. Тащил, тащил, пока не стащил всю клеенку, вместе с ней - лампу, две чернильницы, графин с водой и вообще все, что было разложено на столе. В результате - разбитая лампа, разбитый графин, разлитые по полу чернила, а виновник всего скандала забрался в самый дальний угол; оттуда сверкали только одни глаза, как два уголька.
Его пробовали взять, но он отчаянно защищался и даже успел укусить одного гимназиста.
- Что мы будем делать с этим разбойником! - взмолился я. - Это все ты, Андрей, виноват.
- Что же я, барин, сделал? - оправдывался кучер. - Я только сказал про медвежонка, а взяли-то вы. И гимназисты даже весьма его одобряли.
Словом, медвежонок не дал спать всю ночь.
Следующий день принес новые испытания. Дело было летнее, двери оставались незапертыми, и он незаметно прокрался во двор, где ужасно напугал корову. Кончилось тем, что медвежонок поймал цыпленка и задавил его. Поднялся целый бунт. Особенно негодовала кухарка, жалевшая цыпленка. Она накинулась на кучера, и дело чуть не дошло до драки.
На следующую ночь, во избежание недоразумений, беспокойный гость был заперт в чулан, где ничего не было, кроме ларя с мукой. Каково же было негодование кухарки, когда на следующее утро она нашла медвежонка в ларе: он отворил тяжелую крышку и спал самым мирным образом прямо в муке. Огорченная кухарка даже расплакалась и стала требовать расчета.
- Житья нет от поганого зверя, - объясняла она. - Теперь к корове подойти нельзя, цыплят надо запирать, муку бросить. Нет, пожалуйте, барин, расчет.
Признаться сказать, я очень раскаивался, что взял медвежонка, и очень был рад, когда нашелся знакомый, который его взял.
- Помилуйте, какой милый зверь! - восхищался он. - Дети будут рады. Для них - это настоящий праздник. Право, какой милый.
- Да, милый, - соглашался я.
Мы все вздохнули свободно, когда наконец избавились от этого милого зверя и когда весь дом пришел в прежний порядок.
Но наше счастье продолжалось недолго, потому что мой знакомый возвратил медвежонка на другой же день. Милый зверь накуролесил на новом месте еще больше, чем у меня. Забрался в экипаж, заложенный молодой лошадью, зарычал. Лошадь, конечно, бросилась стремглав и сломала экипаж. Мы попробовали вернуть медвежонка на первое место, откуда его принес мой кучер, но там отказались принять его наотрез.
- Что же мы будем с ним делать? - взмолился я, обращаясь к кучеру. - Я готов даже заплатить, только бы избавиться.
На наше счастье, нашелся какой-то охотник, который взял его с удовольствием.
О дальнейшей судьбе Медведка знаю только то, что он околел месяца через два.
Это случилось в самый полдень, когда все комары спрятались от жары в болото. Комар Комарович - длинный нос прикорнул под широкий лист и заснул. Спит и слышит отчаянный крик:
- Ой, батюшки! ой, караул!
Комар Комарович выскочил из-под листа и тоже закричал:
- Что случилось? Что вы орёте?
А комары летают, жужжат, пищат - ничего разобрать нельзя.
- Ой, батюшки! Пришёл в наше болото медведь и завалился спать. Как лёг в траву, так сейчас же задавил пятьсот комаров; как дохнул - проглотил целую сотню. Ой, беда, братцы! Мы едва унесли от него ноги, а то всех бы передавил.
Комар Комарович - длинный нос сразу рассердился; рассердился и на медведя и на глупых комаров, которые пищали без толку.
- Эй вы, перестаньте пищать! - крикнул он. - Вот я сейчас пойду и прогоню медведя. Очень просто! А вы орёте только напрасно.
Ещё сильнее рассердился Комар Комарович и полетел. Действительно, в болоте лежал медведь. Забрался в самую густую траву, где комары жили с испокон века, развалился и носом сопит, только свист идёт, точно кто на трубе играет. Вот бессовестная тварь! Забрался в чужое место, погубил напрасно столько комариных душ да ещё спит так сладко!
- Эй, дядя, ты это куда забрался? - закричал Комар Комарович на весь лес, да так громко, что даже самому сделалось страшно.
Мохнатый Миша открыл один глаз - никого не видно, открыл другой глаз - едва рассмотрел, что летает комар над самым его носом.
- Тебе что нужно, приятель? - заворчал Миша и тоже начал сердиться.
Как же, только расположился отдохнуть, а тут какой-то негодяй пищит.
- Эй, уходи подобру-поздорову, дядя!
Миша открыл оба глаза, посмотрел на нахала, фукнул носом и окончательно рассердился.
- Да что тебе нужно, негодная тварь? - зарычал он.
- Уходи из нашего места, а то я шутить не люблю. Вместе с шубой тебя съем.
Медведю сделалось смешно. Перевалился он на другой бок, закрыл морду лапой и сейчас же захрапел.
Полетел Комар Комарович обратно к своим комарам и трубит на всё болото:
- Ловко я напугал мохнатого Мишку! В другой раз не придёт.
Подивились комары и спрашивают:
- Ну, а сейчас-то медведь где?
- А не знаю, братцы. Сильно струсил, когда я ему сказал, что съем, если не уйдёт. Ведь я шутить не люблю, а так прямо и сказал: съем. Боюсь, как бы он не околел со страху, пока я к вам летаю. Что же, сам виноват!
Запищали все комары, зажужжали и долго спорили, как им быть с невежей медведем. Никогда ещё в болоте не было такого страшного шума.
Пищали, пищали и решили - выгнать медведя из болота.
- Пусть идёт к себе домой, в лес, там и спит. А болото наше. Ещё отцы и деды наши вот в этом самом болоте жили.
Одна благоразумная старушка Комариха посоветовала было оставить медведя в покое: пусть его полежит, а когда выспится - сам уйдёт, но на неё все так накинулись, что бедная едва успела спрятаться.
- Идём, братцы! - кричал больше всех Комар Комарович. - Мы ему покажем. Да!
Полетели комары за Комар Комаровичем. Летят и пищат, даже самим страшно делается. Прилетели, смотрят, а медведь лежит и не шевелится.
- Ну, я так и говорил: умер бедняга со страху! - хвастался Комар Комарович. - Даже жаль немножко, вой какой здоровый медведище.
- Да он спит, братцы, - пропищал маленький комаришка, подлетевший к самому медвежьему носу и чуть не втянутый туда, как в форточку.
- Ах, бесстыдник! Ах, бессовестный! - запищали все комары разом и подняли ужасный гвалт. - Пятьсот комаров задавил, сто комаров проглотил и сам спит, как ни в чём не бывало.
А мохнатый Миша спит себе да носом посвистывает.
- Он притворяется, что спит! - крикнул Комар Комарович и полетел на медведя. - Вот я ему сейчас покажу. Эй, дядя, будет притворяться!
Как налетит Комар Комарович, как вопьётся своим длинным носом прямо в чёрный медвежий нос, Миша так и вскочил - хвать лапой по носу, а Комар Комаровича как не бывало.
- Что, дядя, не понравилось? - пищит Комар Комарович. - Уходи, а то хуже будет. Я теперь не один Комар Комарович - длинный нос, а прилетели со мной и дедушка, Комарище - длинный носище, и младший брат, Комаришко - длинный носишко! Уходи, дядя.
- А я не уйду! - закричал медведь, усаживаясь на задние лапы. - Я вас всех передавлю.
- Ой, дядя, напрасно хвастаешь.
Опять полетел Комар Комарович и впился медведю прямо в глаз. Заревел медведь от боли, хватил себя лапой по морде, и опять в лапе ничего, только чуть глаз себе не вырвал когтем. А Комар Комарович вьётся над самым медвежьим ухом и пищит:
- Я тебя съем, дядя.
Рассердился окончательно Миша. Выворотил он вместе с корнем целую берёзу и принялся колотить ею комаров.
Так и ломит со всего плеча. Бил, бил, даже устал, а ни одного убитого комара нет, - все вьются над ним и пищат. Тогда ухватил Миша тяжёлый камень и запустил им в комаров - опять толку нет.
- Что, взял, дядя? - пищал Комар Комарович. - А я тебя всё-таки съем.
Долго ли, коротко ли сражался Миша с комарами, только шуму было много. Далеко был слышен медвежий рёв. А сколько он деревьев вырвал, сколько камней выворотил! Всё ему хотелось зацепить первого Комар Комаровича, - ведь вот тут, над самым ухом вьётся, а хватит медведь лапой, и опять ничего, только всю морду себе в кровь исцарапал.
Обессилел наконец Миша. Присел он на задние лапы, фыркнул и придумал новую штуку - давай кататься по траве, чтобы передавить всё комариное царство. Катался, катался Миша, однако и из этого ничего не вышло, а только ещё больше устал он. Тогда медведь спрятал морду в мох. Вышло того хуже - комары вцепились в медвежий хвост. Окончательно рассвирепел медведь.
- Постойте, вот я вам задам! - ревел он так, что за пять вёрст было слышно. - Я вам покажу штуку.
Отступили комары и ждут, что будет. А Миша на дерево вскарабкался, как акробат, засел на самый толстый сук и ревёт:
- Ну-ка, подступитесь теперь ко мне. Всем носы пообломаю!
Засмеялись комары тонкими голосами и бросились на медведя уже всем войском. Пищат, кружатся, лезут. Отбивался, отбивался Миша, проглотил нечаянно штук сто комариного войска, закашлялся да как сорвётся с сука, точно мешок. Однако поднялся, почесал ушибленный бок и говорит:
- Ну что, взяли? Видели, как я ловко с дерева прыгаю?
Ещё тоньше рассмеялись комары, а Комар Комарович так и трубит:
- Я тебя съем. Я тебя съем. Съем. Съем!
Изнемог окончательно медведь, выбился из сил, а уходить из болота стыдно. Сидит он на задних лапах и только глазами моргает.
Выручила его из беды лягушка. Выскочила из-под кочки, присела на задние лапки и говорит:
- Охота вам, Михайло Иванович, беспокоить себя напрасно! Не обращайте вы на этих дрянных комаришек внимания. Не стоит.
- И то не стоит, - обрадовался медведь. - Я это так. Пусть-ка они ко мне в берлогу придут, да я. Я.
Как повернётся Миша, как побежит из болота, а Комар Комарович - длинный нос летит за ним, летит и кричит:
- Ой, братцы, держите! Убежит медведь. Держите!
Собрались все комары, посоветовались и решили: "Не стоит! Пусть его уходит - ведь болото-то осталось за нами!"
Это был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кругом и сказала:
- Хорошо!
Расправила Козявочка свои крылышки, потёрла тонкие ножки одна о другую, ещё посмотрела кругом и сказала:
- Как хорошо! Какое солнышко тёплое, какое небо синее, какая травка зелёная, - хорошо, хорошо! И всё моё!
Ещё потёрла Козявочка ножками и полетела. Летает, любуется всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спрятался аленький цветочек.
- Козявочка, ко мне! - крикнул цветочек.
Козявочка спустилась на землю, вскарабкалась на цветочек и принялась пить сладкий цветочный сок.
- Какой ты добрый, цветочек! - говорит Козявочка, вытирая рыльце ножками.
- Добрый-то добрый, да вот ходить не умею, - пожаловался цветочек.
- И всё-таки хорошо, - уверяла Козявочка. - И всё моё.
Не успела она ещё договорить, как с жужжанием налетел мохнатый Шмель - и прямо к цветочку:
- Жжж. Кто забрался в мой цветочек? Жжж. Кто пьёт мой сладкий сок? Жжж. Ах ты, дрянная Козявка, убирайся вон! Жжж. Уходи вон, пока я не ужалил тебя!
- Позвольте, что же это такое? - запищала Козявочка. - Всё, всё моё.
- Жжж. Нет, моё!
Козявочка едва унесла ноги от сердитого Шмеля. Она присела на травку, облизала ножки, запачканные в цветочном соку, и рассердилась:
- Какой грубиян этот Шмель! Даже удивительно! Ещё ужалить хотел. Ведь всё моё - и солнышко, и травка, и цветочки.
- Нет уж, извините - моё! - проговорил мохнатый Червячок, карабкавшийся по стебельку травки.
Козявочка сообразила, что Червячок не умеет летать, и заговорила смелее:
- Извините меня, Червячок, вы ошибаетесь. Я вам не мешаю ползать, а со мной не спорьте!
- Хорошо, хорошо. Вот только мою травку не троньте. Я этого не люблю, признаться сказать. Мало ли вас тут летает. Вы народ легкомысленный, а я Червячок серьёзный. Говоря откровенно, мне всё принадлежит. Вот заползу на травку и съем, заползу на любой цветочек и тоже съем. До свиданья!
В несколько часов Козявочка узнала решительно всё, именно: что, кроме солнышка, синего неба и зелёной травки, есть ещё сердитые шмели, серьёзные червячки и разные колючки на цветах. Одним словом, получилось большое огорчение. Козявочка даже обиделась. Помилуйте, она была уверена, что всё принадлежит ей и создано для неё, а тут другие то же самое думают. Нет, что-то не так. Не может этого быть.
Летит Козявочка дальше и видит - вода.
- Уж это моё! - весело запищала она. - Моя вода. Ах, как весело! Тут и травка и цветочки.
А навстречу Козявочке летят другие козявочки.
- Здравствуй, сестрица!
- Здравствуйте, милые. А то уж мне стало скучно одной летать. Что вы тут делаете?
- А мы играем, сестрица. Иди к нам. У нас весело. Ты недавно родилась?
- Только сегодня. Меня чуть Шмель не ужалил, потом я видела Червяка. Я думала, что всё моё, а они говорят, что всё ихнее.
Другие козявочки успокоили гостью и пригласили играть вместе. Над водой козявки играли столбом: кружатся, летают, пищат. Наша Козявочка задыхалась от радости и скоро совсем забыла про сердитого Шмеля и серьёзного Червяка.
- Ах, как хорошо! - шептала она в восторге. - Всё моё: и солнышко, и травка, и вода. Зачем другие сердятся, решительно не понимаю. Всё моё, а я никому не мешаю жить: летайте, жужжите, веселитесь. Я позволяю.
Поиграла Козявочка, повеселилась и присела отдохнуть на болотную осоку. Надо же и отдохнуть, в самом деле! Смотрит Козявочка, как веселятся другие козявочки; вдруг, откуда ни возьмись, воробей - как шмыгнёт мимо, точно кто камень бросил.
- Ай, ой! - закричали козявочки и бросились врассыпную.
Когда воробей улетел, не досчитались целого десятка козявочек.
- Ах, разбойник! - бранились старые козявочки. - Целый десяток съел.
Это было похуже Шмеля. Козявочка начала бояться и спряталась с другими молодыми козявочками ещё дальше в болотную траву.
Но здесь другая беда: двух козявочек съела рыбка, а двух - лягушка.
- Что же это такое? - удивлялась Козявочка. - Это уже совсем ни на что не похоже. Так и жить нельзя. У, какие гадкие!
Хорошо, что козявочек было много и убыли никто не замечал. Да ещё прилетели новые козявочки, которые только что родились.
Они летели и пищали:
- Всё наше. Всё наше.
- Нет, не всё наше, - крикнула им наша Козявочка. - Есть ещё сердитые шмели, серьёзные червяки, гадкие воробьи, рыбки и лягушки. Будьте осторожны, сестрицы!
Впрочем, наступила ночь, и все козявочки попрятались в камышах, где было так тепло. Высыпали звёзды на небе, взошёл месяц, и всё отразилось в воде.
Ах, как хорошо было!
- Мой месяц, мои звёзды, - думала наша Козявочка, но никому этого не сказала: как раз отнимут и это.
Так прожила Козявочка целое лето.
Много она веселилась, а много было и неприятного. Два раза её чуть-чуть не проглотил проворный стриж; потом незаметно подобралась лягушка, - мало ли у козявочек всяких врагов! Были и свои радости. Встретила Козявочка другую такую же козявочку, с мохнатыми усиками. Та и говорит:
- Какая ты хорошенькая, Козявочка. Будем жить вместе.
И зажили вместе, совсем хорошо зажили. Всё вместе: куда одна, туда и другая. И не заметили, как лето пролетело. Начались дожди, холодные ночи. Наша Козявочка нанесла яичек, спрятала их в густой траве и сказала:
- Ах, как я устала!
Никто не видал, как Козявочка умерла.
Да она и не умерла, а только заснула на зиму, чтобы весной проснуться снова и снова жить.
Родился зайчик в лесу и всё боялся. Треснет где-нибудь сучок, вспорхнёт птица, упадёт с дерева ком снега, - у зайчика душа в пятки.
Боялся зайчик день, боялся два, боялся неделю, боялся год; а потом вырос он большой, и вдруг надоело ему бояться.
- Никого я не боюсь! - крикнул он на весь лес. - Вот не боюсь нисколько, и всё тут!
Собрались старые зайцы, сбежались маленькие зайчата, приплелись старые зайчихи - все слушают, как хвастается Заяц - длинные уши, косые глаза, короткий хвост, - слушают и своим собственным ушам не верят. Не было ещё, чтобы заяц не боялся никого.
- Эй ты, косой глаз, ты и волка не боишься?
- И волка не боюсь, и лисицы, и медведя - никого не боюсь!
Это уж выходило совсем забавно. Хихикнули молодые зайчата, прикрыв мордочки передними лапками, засмеялись добрые старушки зайчихи, улыбнулись даже старые зайцы, побывавшие в лапах у лисы и отведавшие волчьих зубов. Очень уж смешной заяц! Ах, какой смешной! И всем вдруг сделалось весело. Начали кувыркаться, прыгать, скакать, перегонять друг друга, точно все с ума сошли.
- Да что тут долго говорить! - кричал расхрабрившийся окончательно Заяц. - Ежели мне попадётся волк, так я его сам съем.
- Ах, какой смешной Заяц! Ах, какой он глупый!
Все видят, что и смешной и глупый, и все смеются.
Кричат зайцы про волка, а волк - тут как тут.
Ходил он, ходил в лесу по своим волчьим делам, проголодался и только подумал: "Вот бы хорошо зайчиком закусить!" - как слышит, что где-то совсем близко зайцы кричат и его, серого Волка, поминают.
Сейчас он остановился, понюхал воздух и начал подкрадываться.
Совсем близко подошёл волк к разыгравшимся зайцам, слышит, как они над ним смеются, а всех больше - хвастун Заяц - косые глаза, длинные уши, короткий хвост.
"Э, брат, погоди, вот тебя-то я и съем!" - подумал серый Волк и начал выглядывать, который заяц хвастается своей храбростью. А зайцы ничего не видят и веселятся пуще прежнего. Кончилось тем, что хвастун Заяц взобрался на пенёк, уселся на задние лапки и заговорил:
- Слушайте вы, трусы! Слушайте и смотрите на меня! Вот я сейчас покажу вам одну штуку. Я... я... я...
Тут язык у хвастуна точно примёрз.
Заяц увидел глядевшего на него Волка. Другие не видели, а он видел и не смел дохнуть.
Дальше случилась совсем необыкновенная вещь.
Заяц-хвастун подпрыгнул кверху, точно мячик, и со страха упал прямо на широкий волчий лоб, кубарем прокатился по волчьей спине, перевернулся ещё раз в воздухе и потом задал такого стрекача, что, кажется, готов был выскочить из собственной кожи.
Долго бежал несчастный Зайчик, бежал, пока совсем не выбился из сил.
Ему всё казалось, что Волк гонится по пятам и вот-вот схватит его своими зубами.
Наконец совсем обессилел бедняга, закрыл глаза и замертво свалился под куст.
А Волк в это время бежал в другую сторону. Когда Заяц упал на него, ему показалось, что кто-то в него выстрелил.
И Волк убежал. Мало ли в лесу других зайцев можно найти, а этот был какой-то бешеный.
Долго не могли прийти в себя остальные зайцы. Кто удрал в кусты, кто спрятался за пенёк, кто завалился в ямку.
Наконец надоело всем прятаться, и начали понемногу выглядывать кто похрабрее.
- А ловко напугал Волка наш Заяц! - решили все. - Если бы не он, так не уйти бы нам живыми. Да где же он, наш бесстрашный Заяц?
Начали искать.
Ходили, ходили, нет нигде храброго Зайца. Уж не съел ли его другой волк? Наконец-таки нашли: лежит в ямке под кустиком и еле жив от страха.
- Молодец, косой! - закричали все зайцы в один голос. - Ай да косой! Ловко ты напугал старого Волка. Спасибо, брат! А мы думали, что ты хвастаешь.
Храбрый Заяц сразу приободрился. Вылез из своей ямки, встряхнулся, прищурил глаза и проговорил:
- А вы бы как думали! Эх вы, трусы.
С этого дня храбрый Заяц начал сам верить, что действительно никого не боится.
Баю-баю-баю.
